Юлия Галанина - Кузина

С каким же непередаваемым облегчением я почувствовала, как его руки освобождают меня, выпускают на волю из стесняющих оков платья. И уплыла, окончательно растаяла в ласковых руках, мягкие губы прижались, погасили мой жалобный стон, требовательный язык потушил пожар во рту, принёс долгожданную влагу.

Впереди была целая ночь для того, чтобы узнать, погладить, поцеловать каждую частичку, каждый кусочек его тела, утопить его в себе, утонуть в нём.

Целая-целая ночь! Ибо кому в голову взбредёт идти ночью в библиотеку?

Нет, честно говоря, это было совершеннейшее потрясение для обеих сторон, вещь, опасно близкая к святотатству, и абсолютно непонятно было, что же дальше-то делать.

Поэтому я вернулась в Аль-Нилам, Драконида ждали окраины миров. Было, не было… Мало ли что бывает.

Прошёл день, неделя, месяц…

И очень скоро стало понятно, что тянет со страшной силой, заставляя забывать всё, тянет, и ничего с этим не поделать. Ушли все горести, отодвинулись проблемы, на многое я теперь смотрела совершенно безразлично, одно желание сжигало – увидеть его.

Я достала серебряное блюдце с золотым яблочком, купленное у гномов.

…Катилось яблочко по тарелочке, показывая чудеса всех миров. А вот Приграничье видно было плохо. Не всякий раз, не с первого захода. Слишком далеко, слишком мало внешней магии…

Но если повезёт – можно было разглядеть самый край мира, где всё было не так, как в Тавлее. И увидеть серебристого дракона на плече, которое так горячо целовала в Южном Аселе. Иногда мельком увидеть Драконида, а иногда и отчетливо, словно он совсем рядом. Погладить донышко серебряного блюдца, очерчивая контур его головы и тела.

Остатки благоразумия говорили, что «птичка весело идёт по тропинке бедствий, не предвидя из сего никаких последствий» и надо вернутся в привычное состояние, когда в голове ясно, а на душе пусто. Пусть грустно, зато привычно и надёжно. Устойчиво.

И я пыталась. Пыталась убедить себя, что мне всё равно. И говорила себе, что заставляю яблочко катиться по серебристому ободку блюдца лишь затем, чтобы ещё раз подтвердить, насколько мне плевать. Всё под контролем, я равнодушна и бесстрастна. Но когда это превратилось в ежедневный ритуал, пришлось признать, что равнодушие принимает какие-то странные формы.

Тогда я стала убеждать себя, что мне просто любопытно, потому что сейчас в Тавлее затишье, скучно. И я маюсь от безделья.

Утверждение было откровенно спорное, но позволило оправдаться перед собой.

Как-то раз на дне блюдца очень ярко проступила ничейная земля, форпост наших миров и Драконид на стене. Катилось ровненько яблочко по ободу, как по ниточке, я замерла, боялась спугнуть яблочко малейшим движением, громким дыханием, чтобы не исчезла картинка, не закрылось волшебное окошечко, не пропал добрый молодец, ясный сокол, дракон души моей на другом конце света.

И даже не заметила, как в моей спальне возникла Ангоя, легко прошелестела за спиной юбками и, глянув на блюдце из-за моего плеча, сказала:

– Приграничье, да? Кто-то из Бесстрастных? Какой славный, надо же.

Почувствовав себя пойманной с поличным, я вздрогнула, накренилось блюдце, золотое яблоко соскочило с него, вертясь волчком, упало на пол.

Я вскочила с кресла, шипя про себя: «Сама знаю, что славный!» – незаметно пнула яблочко так, чтобы оно улетело глубоко-глубоко под кровать.

– Ой, укатилось…

– Ну вот, – расстроилась Ангоя. – А я ничего толком не увидела. Что это тебя потянуло на эту глухомань взглянуть?

– Просто так, – стала изо всех сил отпираться я. – Случайно попала.

– А я новые шторы наконец-то повесила. Поехали ко мне, оценишь.

– Давай.

С облегчением спрятав блюдце под подушку, я отправилась смотреть обновку, недоумённо гадая про себя, почему таюсь даже от Ангои, почему от всего мира пытаюсь спрятать связанное с Драконидом.

Когда вернулась, долго-долго искала закатившееся золотое яблочко, вручную, не прибегая к магии. А потом, ночью, катая его из ладони в ладонь, смотрела из окна на воды Млечного Пути и пыталась представить то, что не знала. И вспоминала то, что успела узнать. Переживала заново.

В Тавлее, если магии не жалко, можно мысленно поговорить с любым человеком. Если магии не жалко совсем-совсем, можно пообщаться и с людьми из ближних миров.

Но до Пограничья дотягиваются только письма, так далеко.

А вдруг он больше никогда не вернётся в Тавлею? Просто потому, что не захочет? У него есть истинная магия, которая заключает в себе всё…

Надоело мне плавиться на медленном огне, задавая себе безответные вопросы. Решила, что переживу, ежели что, Тавлея большая, при желании можно разойтись разными дорожками, избежать встречи с любым человеком, тем более с Драконидом, бывающим в городе даже не каждый месяц. Но зато узнаю ответ на интересующий меня вопрос.

И полетело письмо: «Сударь, если я в укромном месте прижмусь к Вам поплотнее, я почувствую, что Вы меня хотите?»

Почувствовала, каждой клеточкой почувствовала. Его письма сводили с ума, ласкали так же сладко, как его тело. И я поняла, что совсем пропала. Зато теперь каждую ночь, опуская голову на подушку, представляла его рядом. А, просыпаясь, – улыбалась тому, что он есть, он существует.

А потом он возникал наяву, когда удавалось выбраться в Тавлею, – и тогда секунды искрились, и миры переставали существовать, когда я укрывалась под крылом дракона.

Но ему снова надо было возвращаться на границы миров, и снова время застывало тягучим вязким мёдом. Иногда он надолго замолкал. Тогда меня кидало от ярости к полному отчаянию и обратно, я проклинала и неспокойные наши границы, и его дар истинной магии, и свою глупую привязчивость.

Но появлялось письмо – и всё, словно горячей волной охватывало сердце, судорожными толчками пульсировала кровь в висках, и нахлынувшее счастье смывало все предыдущие терзания, и снова начиналась жизнь от письма до письма.

В один из его приездов в Тавлею, я увлекла его в миры, показала ему то далёкое озеро, где можно плавать среди звезд опрокинутого в чистейшую водную гладь небосвода. Где галька на берегу в дождливую погоду сияет всеми цветами радуги, а земля под зелёными лиственницами покрыта толстым коричнево-красным ковром из опавших игл. Где терпко пахнут цветы, цепляющиеся за скалы, и ветер наполнен снеговой свежестью.

Со скал, обрывающихся к воде, там открывался великолепный вид на простор, и сверху видны были камни на озёрном дне даже на большой глубине, а порывы холодного ветра заставляли прятаться на груди Драконида, прижиматься к нему теснее. И слушать его, полузакрыв глаза, слышать и голос, и стук сердца.

Он бережно рисовал словами миры, в которых песок не светлый, а чёрный, где всё не менее красивое, но чужое, иное. Точнее, где мы чужие, где обитатели чутко принюхиваются к магическим токам, доносящимся из сердца миров, жадно вдыхают крохотные частички магии, вырванной тавлейцами из болот, заключённой в золотые оковы – и тянутся к ней, готовые нарушить границы, готовые пройти все миры, лишь бы добраться до средоточия внешней магии, напитаться им.