Андрей Плеханов - Левый глаз

– Ну да, разумеется. Вчера его госпитализировали. В цоколь. Оказывается, у вас такие богатые родственники, Павел Михайлович! Даже адвокат присутствовал, когда договор на лечение оформляли.

– Ага, понятно… Извините, Игорь Петрович, я на больничном был, не знал ничего. Я навещу его непременно. Как только выдастся время.

– Что значит непременно? Через день? Через неделю? Человек платит большие деньги больнице… очень большие. Сами понимаете, Павел Михайлович, что это значит для нас в условиях постоянного недофинансирования. Таких людей мы не то что лечить – на руках их должны носить. Можно сказать, облизывать их должны. У вас что… не совсем хорошие отношения с вашим дядей, Павел Михайлович?

– Да нет, все нормально, – пробормотал Мятликов. – Зайду к нему сегодня же… прямо сейчас пойду.

– Ну и замечательно, – благодушно произнес Пенфеев. – Проявите к нему максимум человеческого тепла… Сами понимаете, человек в очень тяжелом состоянии. Кстати, Павел Михайлович, что ж вы его раньше не госпитализировали? Мы бы пошли вам навстречу буквально во всем.

– Он давно неоперабельный, – сухо сказал Павел. – Его даже в Германии забраковали. Он, считайте, уже год как ходячий труп.

– Понятно… – Пенфеев на том конце телефонного провода замялся. – Ладно, Павел Михайлович. Выздоравливайте. И дядю посетите. Всего хорошего.

И положил трубку.

– Павел Михалыч, следующего вызываем? – крикнула Вера Анатольевна из-за ширмы. – У нас там один в коридоре скандалит, ветеран войны. Простату ему смотреть. Достал уже.

Павел не ответил. Упал на стул, закрыл лицо руками. Ему хотелось смеяться и плакать одновременно.

Две волны противоположных эмоций столкнулись в его душе, схлестнулись с грохотом восьмибалльного цунами, снося все на своем пути. Свое собственное, мятликовское: страх, гнев, кипящее раздражение, желание немедленно ворваться в цоколь, вбежать в палату и задушить сволочного Экзофтальмика собственными руками. И чужое, привнесенное извне, но не менее сильное: сесть у кровати Бассарея Иваныча, тепло улыбнуться ему, прошептать ободряющие слова. Слева несло серной гарью ада, справа доносился теплый аромат ладана. Павел чувствовал, что с трудом держится на узком пятачке рассудка, со всех сторон захлестываемого пеной безумия.

– Вызывайте этого вашего простатника, – тихо сказал он. – А потом устроим перерыв на полчаса. Нет, на час. А если кто будет спрашивать – скажете, что меня вызвали в цоколь.

«Цоколь» – особое, привилегированное отделение, расположенное в цокольном этаже четвертого стационара и находящееся, по странному стечению обстоятельств, непосредственно под реанимацией. Уютное, с приглушенным светом, со вкусом отделанное помещение, предназначенное для тех, кто может заплатить за свое лечение немалые деньги. С одно– и двухместными палатами, по комфорту не уступающими номерам приличной гостиницы. Павел потоптался у массивной входной двери, нажал на кнопку, уставился в глазок телекамеры. На этот раз дверь открылась не автоматически – встречать Павла Михайловича вышел лично заведующий цоколем Анатолий Владимирович Тык.

– О, Павел Михайлович! – на лице Тыка царила улыбка, мохнатые коричневые усы топорщились в стороны. – Очень рады вас видеть! Проходите, проходите! Алексей Иванович все время о вас спрашивает! Очень вас ждет, очень! Замечательный у вас родственник!

Сколько ж бабок отвалил Снег, что с бомжистым доходягой Дрыгачевым тут носятся как с писаной торбой? – подумал Павел.

В любом случае, происходящее означало то, что Бассарей заболел совсем . Пришла пора лечить его в больнице, где работает врач Мятликов, согласно пункту первому приложения к завещанию. Также несложно было догадаться, что Дрыгачев чует приближающуюся смертушку и скоро, вероятно, отдаст концы. И что дальше? Забирать его дурацкий глаз и хранить его у себя? В каком виде? В банке с формалином?

Да вот фиг вам.

– Где он? В какой палате? – спросил Павел.

– В пятой.

Ого. Лучшая палата в цоколе – время от времени в ней изволили проводить время мэр города и даже сам губернатор, приходя в себя после очередных праздников, сопряженных с обильными возлияниями. Ладно, пятая так пятая.

– Я пойду, навещу его, – сказал Павел. – Вы не против?

– Да что вы? Конечно, конечно! Сделать вам кофе, Павел Михайлович? Или лучше чаю?

– Чаю.

– Хорошо. Проходите в пятую, вам принесут. С лимоном?

– С лимоном. – Паша холодно кивнул головой. Начал входить в роль родственника богатого пациента.

И пошел в пятую.

Экзофтальмик успел поменять в этой не столь длинной истории уже множество имен и фамилий. Как следовало называть его сейчас – Сабазидисом или все же Дрыгачевым? Павел предпочел последнее.

– Ну что, Дрыгачев, додрыгались? – спросил он и уселся на стул возле постели больного, скрестив руки на груди и закинув ногу на ногу.

Экзофтальмик занимал не больше четверти широкой кровати – притулился на левой ее стороне, скорчился на боку, запустив руки между колен, подтянутых к груди. Лежал в полосатой больничной пижаме, тощий, несчастный и донельзя неухоженный. Одеяла на нем не было – оно валялось на полу. Голову Дрыгачева обтягивала вязаная шапка – старая, обгрызенная молью. Так-то вот – какие деньги не плати за уход, бомж все равно будет выглядеть бомжем.

Трудно представить, что полтора года назад это являлось приличным респектабельным человеком. А ведь так оно и было.

– С-спасибо, с-пасибо, д-добрый человек, – дергаясь лицом, глухо проговорил Экзофтальмик.

– За что спасибо? – усмехнулся Павел. – За Лиэя?

Мог бы и не спрашивать. И так понятно.

– Да, да. За Лиэя. С-спасибо.

– Не за что, – ответил Павел. – Какие пустяки, право…

– Ты разрешил, разрешил ему. Теперь возьми ключи, ключи. Они твои.

На тумбочке лежали ключи. Павел узнал их. Ключи от квартиры Дрыгачева.

– Спасибо, Алексей Иванович, не надо, – злость внезапно отхлынула, ушла совсем, напряженная усмешка Павла сменилась теплой улыбкой. – Мне не нужна ваша квартира. Лучше завещайте ее Снегу. Он придумает, что с ней делать. Он, кажется, специалист по таким делам – что делать с чужими квартирами.

– Нет, нет. Это твое, твое. Ты помог Лиэю.

– Ага. И вы лежите в моей больнице. Вот только как насчет еще двух пунктов – тех, что касаются вашего глаза?

– Ты возьмешь мой глаз, глаз. Возьмешь. Он – самое главное. Когда я умру, возьмешь, возьмешь.

Павел вздохнул. Встал со стула, наклонился, поднял одеяло, накрыл им Экзофтальмика и заботливо подоткнул уголки.

– Алексей Иванович, не беспокойтесь ни о чем, – прошептал он в волосатое ухо Дрыгачева. – Ни к чему это – беспокоиться. Хотите чаю с лимоном?