Андрей Плеханов - Левый глаз

– Ага. Понимаешь, Нин, там замок хлипкий. Пока новый не поставили, нужно бы побыть там, чтоб не обворовали. И еще…

– Все понятно, – оборвала его Нина. – Ладно, иди, живи. Только адрес оставь. И еще: что у тебя с глазом?

– Сосуд лопнул, – простодушно объяснил Паша.

– От пьянства?

– Да нет, что ты? Какое пьянство? Я практически не употребляю …

– Это ты кому другому рассказывай.

– Да я вчера только чуточку выпил. С устатку…

– Смотри, допрыгаешься, выгонят тебя с работы, – резюмировала жена. – Помочь тебе собраться?

– Сам справлюсь.

– Тогда я пойду. С работы только на час отпросилась.

– Иди.

Нина повернулась и пошла.

Павел хотел было крикнуть ей в спину: «Подожди», остановить ее, объяснить, что ничего особенного не происходит, что он вовсе не бросает семью, не уходит к другой, и с питием сегодня же завяжет… Не крикнул, не остановил. Потому что все, что он мог сказать, было ложью. Он уходил. Уходил не к другой женщине, уходил к самому себе. Чтобы жить с самим собой, в блаженном одиночестве, и не видеть ни одной человеческой морды каждый день с пяти вечера до восьми утра. Именно этого он хотел сейчас больше всего на свете.

Ну и насчет завязки с алкоголем – тоже большой вопрос. Утренняя интоксикация уже прошла, растворилась, снова появилось желание. Нестерпимо хотелось вмазать. Хотя бы стопочку. Рюмашку, самую маленькую – чтоб перестали дрожать руки и хотя бы малое подобие спокойствия вернулось в душу.

Он не будет покупать Реми Мартина. Довольно с него, нужно все-таки знать меру. Маленькую бутылку дербентского – не больше. И пить ее не всю разом, растянуть на три дня. А на четвертый завязать вовсе.

Купил две фляжки дербентского – не удержался. Запас на шесть дней, стало быть… Но выпил обе в тот же вечер. Причем первую – уже в прихожей, из горла, поперхиваясь и надсадно кашляя.

Так вот сложилось.

Еще три дня Павел держался на плаву непостижимым образом. Загребал руками, взбрыкивал ногами, судорожно вдыхал воздух, пытаясь не захлебнуться, не утонуть с головой. Напивался вечером, ночью переживал кошмарные сны, просыпался утром разбитый и до икоты перепуганный, мокрый от пота, приводил себя в более или менее рабочее состояние и брел в больницу. Левый глаз болел с каждым днем все сильнее, но Павлу была невыносима мысль о том, что нужно идти к окулисту и сдаваться болезни. Он купил очки – черные, огромные, закрывающие синяк. Он старался как можно меньше выходить в коридор, выключил в кабинете свет и обследовал пациентов в темноте. И еще: ни разу не зашел в «Евроспар», хотя каждый раз, когда проезжал мимо супермаркета на маршрутке, сердце колотилось и едва не выпрыгивало из груди, а ноги дергались от желания встать и побежать туда, туда, где роща тенистая, полная сладостной неги…

Конечно, можно было пойти и взять отпуск на пару недель – его бы отпустили. Но он забыл о такой возможности, просто забыл.

Он все меньше походил на приличного человека. Опухшая физиономия, путаная копна седых волос, сгорбленные плечи, шаркающая походка, грязная и мятая одежда, алкогольно-чесночный выхлоп, убивающий все живое на два метра вокруг.

Какая-то из чересчур привередливых пациенток написала главврачу жалобу – мол, доктор Мятликов, судя по всему, был нетрезвым, вел себя неадекватно и поставил ей заведомо неправильный диагноз. Пенфеев позвонил Павлу и приказал явиться на ковер к двум часам дня. Но Мятликов не пошел. Плевать он хотел на сушеного уродца Пенфеева. В два часа дня он стоял в магазине и покупал водку – деньги на коньяк закончились. Наличности осталось всего на четыре бутылки. Паша купил их, ни на секунду не задумываясь. На закуску не хватило. Ну и ладно. Какая разница – мертвые не закусывают.

Он придумал, что делать. Как выкарабкаться из ямы.

Он просто умрет – и все.

Гарпии догрызли его.

Это так просто – выпить четыре бутылки дешевой, гнусно пахнущей водки, упасть и заснуть. И не проснуться. Все проблемы – долой. Выноси готовенького.

Если бы Павел был верующим, он задумался бы о грехе самоубийства. Но он был стихийным материалистом, к тому же спившимся до полубесчувствия, и действия его диктовались лишь остатками здравого смысла. Паша заблаговременно принял противорвотное средство (дабы удержать в себе два литра «Пшеничной»), открыл замок входной двери (чтоб не ломали), переоделся в относительно чистое, и написал записку: «Я умер, потому что мне надоело жить. В моей смерти прошу никого не винить. Эту квартиру завещаю жене, документы у адвоката Снега. Павел Михайлович Мятликов». Сел на кухне, положил записку перед собой, откупорил первую бутылку и приступил к самоотравлению.

Первая поллитра прошла на ура – настроение поднялось, накатила волна горячей эйфории. Павел радовался, представляя, что умрет тихо и спокойно, и не увидит во сне кусачих птицебаб, не встанет с дикого бодуна и не пойдет на работу. Никогда, никогда! В то же время он спешил – знал, что если не успеет быстро влить в себя смертельную дозу, то его развезет раньше времени: упадет он на пол и очухается, по закону подлости, уже в реанимации. В реанимацию не хотелось – жутко было представить себя в роли пациента. Поэтому Павел, торопясь, набулькал и осилил еще два стакана.

По градусам это была та же литровая бутыль коньяка. Доза, пусть и выпитая за пятнадцать минут, хоть и токсическая, но не летальная. Первый этап суицида, самый легкий.

Пятый стакан дался Павлу с огромным трудом – желудок, раздутый водкой как футбольный мяч, протестовал против учиняемого над ним насилия. Но Павел справился – разрезал пополам лимон, поднес его к носу и вдыхал запах, пока хлебал малыми глотками. Помогло. Оставшуюся часть третьей бутылки Паша влил в себя прямо из горла, закрутив жидкость винтом. Провалилось. Слава те…

…С часами что-то случилось. Раздвоенные, они медленно ползли по столу, стрелки их крутились с бешеной скоростью. Павел отвел на все про все сорок минут, но лживый механизм показывал, что действо продолжается уже полтора часа. Б-быть т-такого н-не м-может. Т-три блин бутылки, и п-полтора часа, и все с-сидит блин на табуретке и не п-падает… П-пора кончать.

Павел потянулся за четвертой, загодя открытой поллитрой. Промахнулся, с третьей попытки цапнул горлышко пятерней, поднес бутылку к губам. Столь сложное движение нарушило его равновесие, он пошатнулся и боком обвалился на пол.

Ударился плечом со всей силы, шарахнулся о доски виском, но не почувствовал боли. Главное – не пролил водку. Успел в падении закрыть горлышко пальцем. Молодец какой…

А ничего – лежа пить даже удобнее. Вкуса у водки уже нету – вода водой, и язык словно анестезином облили, и животу уже по фигу, что и сколько в него вливают. Тихо, мило, спокойно. И пол такой мягкий – лучше всякого матраса.