Гай Орловский - Ричард Длинные Руки – барон

Он умолк, лицо обрюзгло на глазах. Граф Эбергард заметил бесстрастно:

– Верно, землю начинает трясти. Даже давно погасшие вулканы начинают… просыпаться. Что ж здешние маги молчат?

Хозяин развел руками.

– Они сказали, что пусть нас спасает церковь.

– А что говорят священники?

Он вздохнул.

– Что не верим в Господа, а таким ничто не поможет. А как же насчет того, что Господь помогает всем?

Я остановил взглядом раскрывшего рот сэра Смита.

– Он помогает всем. Но сперва все же своим. А до вас может вообще не дойти очередь. У вас хоть одна церковь в городе есть?.. А в соседних городах?

Он смолчал, вздохнул и ушел, сгорбившись и шаркая растоптанными башмаками, свято уверенный, что ему должен весь мир, а он – никому, и что весь мир и все силы должны бросаться его спасать, хотя он для этого гребаного мира и пальцем не шевельнул.

Зарево погасло, за окнами снова непроглядная ночь, окна закрывают деревья, звезд почти не видно за темными ветвями. Я подумал, что слишком уж на виду расселись за ярко освещенным столом, поднялся. Граф Эбергард хотел было встать тоже, я покачал головой.

– Граф, вы же не будете укладывать меня в постельку?

Он ответил холодновато:

– Когда-то, ваша светлость, укладывал. Но в этот раз, пожалуй, готов поверить, что доберетесь до ложа без посторонней помощи.

Я подавил ухмылку, под бесстрастностью графа настоящий океан язвы, поклонился и покинул трапезную. Спать не тянет, вышел на крыльцо, но, чтобы не стоять на виду, отошел в сторону и опустился в тени на колоду.

Ночь тихая, теплая, а звезды настоящие южные – крупные, яркие. Да и сам небосвод как будто покрыт толстым черным бархатом, в то время как в северных землях больше похож на атлас. Там под тонкой тканью всегда чувствуется небесная твердь, а здесь ноги будут утопать по щиколотку в нежной неге…

Летучие мыши носятся намного чаще, чем в том же Зорре, но если там просто мыши, хоть и летучие, то здесь размером от бабочек до кабанов с крыльями, что хватают на лету и жрут не только мышей-бабочек, но и собратьев помельче. То и дело слышен отвратительный хруст, падают клочья шерсти и выплюнутые коготки, как тут услышать музыку небесных сфер, не представляю.

На соседней улице музыка, слышны веселые голоса, затем донеслись шумные аплодисменты. Заинтересованный, я оторвал зад от колоды, потихоньку вышел, улочка повела в сторону перекрестка, и в это время далеко за спиной послышались торопливые шаги. Я бросил ладонь на рукоять меча, в то же время высматривал, куда спрятаться. Несмотря на потемки, зрение не подвело, включилось тепловое, между домом и забором узкая ниша. Я втиснулся, держа обнаженный меч за спиной, чтобы не выдал блеском. Посреди узкой улочки показались двое, оба с руками за полами полукафтанов, я услышал быстрый шепот:

– Ты не ошибся?

– Я тебе говорю, хозяин точно описал его приметы!

– А что будем делать…

– Ты дурак? Проследим, куда пошел, вернемся и доложим.

– Нет, если он нас заметит?

Они как раз проходили мимо, второй сказал зло:

– Ткнем ножами, только и всего! Мне своя жизнь дорога.

Первый сказал тоскливо:

– Ох, не нравится мне это… Что-то такое, что мне не по себе…

– А шесть золотых по себе?

– Жизнь, как ты сказал, и мне дороже…

Я перестал сжимать пальцы на мече, пусть идут, простые шавки, а вот кто их послал – интереснее. Мелькнула мысль догнать, прижать к стене и вырвать ответ, однако впереди открылась площадь с народом, что ночует у своих возов и пригнанного на продажу скота, я вздохнул и пошел на звуки музыки.

На перекрестке улиц двое музыкантов усердно дуют в длинные изогнутые трубы, а очень яркая женщина быстро и задорно перебирает длинными стройными ногами в зажигательном танце. Короткое платье то и дело взлетает гораздо выше колен, но танец настолько хорош, что это вот поддразнивание лишь пикантная приправа к музыке, танцу, веселью.

В перевернутую шляпу летели монетки, зрители подбадривающе орали, свистели, громко хлопали в ладоши. Я посмотрел на счастливые лица, ни одного тупого, алчного, злого, жадного, хитрого, подлого, все как один – чистые, светлые, с божьими искрами в глазах и божественным светом на лицах. Это потом станут прежними, а сейчас совсем-совсем другие люди, которых старается вырастить церковь и на которых лучше всего действовать через одну из своих незримых, но могучих рук – искусство.

Которое спасет мир.

Возможно, спасет.

Вернулся я без помех, быстро скользнул через освещенное крыльцо, чтобы не подставлять себя под возможный выстрел лучника. Толстая дверь отгородила от ночной улицы, я бодро побежал вверх по лестнице, рогатые головы оленей и лосей проводили подозрительными взглядами, в глазницах поблескивают кусочки блестящего кварца, из-за чего звери выглядят живыми и даже готовыми боднуть острыми, как ножи, рогами.

Сэр Смит уже похрапывает на спине, усы красиво шевелятся под мощными выдохами, в это время рыцарь свиреп и грозен, но при каждом вдохе жалобно опускаются, и становится ясно, что все же это бастард, как ни петушится, как ни старается выглядеть грозным и величественным.

Кадфаэль в желтом пламени свечи читает книгу, у меня едва не вырвалась какая-то глупость, вроде того, что глаза испортишь, разве можно в тридцать лет знать всю Библию назубок и ни одной женщины, давай-ка по стопарику, но удержался от высказывания демократических ценностей, молча снял перевязь и прислонил меч в ножнах у изголовья, разделся и лег на широкую лавку.

– Будешь ложиться, – напомнил одухотворенному монаху, – не забудь задуть свечу. От копеечной свечи Москва сгорела.

– Москва?

– Да, Господь Содом и Гоморру огнем залил, а Москва сама сгорела…

– Неисповедимы пути Господа, – вздохнул он.

– Неисповедимость Бога в том, – сказал я наставительно, – что он не три-един, как все думают, а пи-един. Но этого не понять тем, кто еще не достиг высоких жидомасонских ступеней.

Он сказал ошарашенно, даже несколько обалдело:

– Да, мне такое еще не понять… А что, если позволено будет спросить, следует из этого пи-единства?

– Что несмотря на неисповедимость, – сказал я голосом строгого, но мудрого наставника, – или иррациональность поступков Господа, его нужно стараться понимать, поступки нужно толковать, а заповедями нужно руководствоваться в бою, быту и в жизни. И пусть понимаем совсем не то, что он нам сказал, но все равно стараться понимать надо… хотя никогда и не поймем. Парадокс? Ничего подобного. Так младенцы не понимают действий родителя, но… если не будут стараться понять, то так и останутся дебилами, что значит – младенцами в телах взрослых мужиков.

Он мотал головой, хлопал глазами, ошеломленный и раздавленный моей жидомасонской мудростью высших посвящений.