Луи Басс - Роскошь изгнания

Портрет Гилберта тоже был фотокопией с книжной иллюстрации. Правда, в отличие от портрета Амелии, это была солидная работа – написанная маслом и заключенная в пышную раму. Гилберт, опираясь на трость, стоял перед Миллбэнк-Хаусом. По обе стороны от него сидели собаки и с обожанием смотрели на хозяина, низенького и пухлого, с круглым лицом и светлыми глазками-пуговками.

Этот шут был столь не похож на образ Гилберта, который сложился у меня, что сначала я просто не поверил, что это он. Я долго сидел, глядя на портрет, и пытался убедить себя, что этот подагрик был способен на инцест, что он мог придумать сложный шифр, что лорд Байрон мог поверять ему свои тайны. Но чем дольше я смотрел на портрет, тем ясней мне становилось, что такого не могло быть. Гилберт Миллбэнк ничем не напоминал умного злодея, но явно был славным малым, добродушным и глупым.

В полном отчаянии я бросился к застекленному шкафчику и схватил одно из писем, где говорилось о Байроне. Расстелив его на стекле, я положил рядом портрет и долго смотрел, переводя взгляд с одного на другой, словно это могло помочь мне увериться, что есть какая-то связь между этим человеком и теми словами. Кончилось это тем, что я в сотый раз поразился сдержанной неистовости почерка и убедился, что человек на портрете не мог быть автором писем. Потом взглянул на висящий над шкафчиком портрет Байрона: голова откинута назад, волевой подбородок высокомерно выставлен вперед, вид суровый и неприступный. Поэт и на порог бы не пустил глупца подобного Гилберту.

В ярости я схватил портрет, скомкал и швырнул в угол.

– Все это надувательство, – пробормотал я. – Кто-то издевается надо мной.

Я был в изнеможении, словно вспышка гнева отняла у меня все силы. Я покинул кабинет, отправился в спальню, разделся и заполз под одеяло, как рептилия в болото. Так я до вечера провалялся в полутьме, словно в подводном мире амфибий, толком не спя и не бодрствуя и размышляя о природе предательства.

Когда Фрэн вернулась домой, я еще валялся в постели, все так же блуждая мыслями в потемках. В затененной спальне, как в больничной палате, я лежал, слушая доносившиеся снизу звуки. По быстрым шагам и отрывистым звукам я убедился, что это не Элен. Она пошла на кухню и приготовила себе чай. Потом послышался знакомый скрип ступенек, щелкнула дверь ванной. Через минуту раздался приглушенный шум спускаемой воды. Фрэн прошла к себе в спальню.

В положенное время вернулась домой жена. Я слышал жизнерадостные перекликающиеся голоса ее и дочери. Ни та ни другая не знали, что я дома. Повторился звук спускаемой воды, и загудели трубы: Элен наполняла ванну.

Я осторожно вылез из постели и оделся. Я чувствовал приближающуюся бурю, которая расколет надвое наш домашний мир, поэтому хотел раз и навсегда уладить отношения с дочерью: сказать ей, что был с ней слишком строг, показать, что люблю ее без всяких оговорок и буду любить независимо от того, сдаст она или нет свои экзамены. Она была всем, что у меня осталось и чего я не должен был потерять.

Я прокрался мимо ванной комнаты, потому что Элен все еще злилась на меня, и я не хотел, чтобы она знала, что я дома. Дверь в комнату Фрэн в конце коридора была закрыта, я тихонько постучался. Ответа не последовало, и я постучал сильней. Секунду спустя я приоткрыл дверь и заглянул внутрь.

Дочь в расслабленно-небрежной позе стояла облокотясь о подоконник, на голове у нее были наушники. Первое, что, как всегда, поразило меня, это стройность ее тонкой фигурки. На ней были джинсы, все в прорехах, что, как я понял, было теперь модно. Второе, что поразило меня, это то, что она курила.

Сперва меня охватил праведный гнев, и в любой другой обычный день я бы не сдержался: я категорически запретил Фрэн курить, и она постоянно клялась, что не курит. Больше всего меня задело, что она лгала мне. Затем я вспомнил, зачем пришел, и решил, что это удобный повод, чтобы поговорить с ней. Мне представился шанс, сменив гнев на милость, показать, что я люблю ее, и вызвать ответную любовь.

Пока же проблема состояла в том, как привлечь ее внимание, потому что в наушниках она не слышала, как я вошел. Я кашлянул, но она никак не отреагировала. Все так же стояла, потряхивая светлыми волосами в такт музыке и попыхивая сигаретой. За окном было солнечно и тихо. Дымок тянулся струйкой от ее руки и облачком вылетал изо рта, плывя в воздухе, как фимиам.

Я, как дурак, постоял так несколько секунд, потом вошел в комнату, обогнул кровать, пробираясь среди разбросанного нижнего белья и журналов, и хлопнул Фрэн по плечу. Она аж подскочила от неожиданности.

– Господи Боже! – Она обернулась и стащила с головы наушники. – Ты меня до смерти напугал!

– Извини, Фрэн. Не знал, как иначе дать тебе знать, что я здесь.

Фрэн взглянула на сигарету, как убийца, вспомнивший, что в руке у него дымящийся револьвер. Рука ее судорожно дернулась, и сигарета исчезла.

– Так что тебе нужно?

– Что это было? – спросил я, принюхиваясь. – Что ты сейчас выбросила в окно?

– Сигарету.

Даже если б меня не насторожила оборонительная нотка в ее голосе, я бы и тогда все понял. Теперь я совершенно отчетливо чувствовал этот запах, сладковатый и мускусный, как от костра.

– Да, но с чем сигарета?

– С табаком, естественно. С чем еще?

– Не ври мне так нагло! – заорал я. – Я хочу слышать правду!

– Ладно-ладно, – сказала она, словно обращаясь к ребенку. – Это был не табак. Теперь доволен?

– Как ты смеешь говорить со мной таким тоном!

Схватив ее за плечи, я крутанул ее и толкнул на кровать. Она упала задом на спружинивший матрац, с неуверенной улыбкой удивленно глядя на меня.

– Это Роджер дал ее тебе, да? Клянусь, убью ублюдка!

– Роджер тут ни при чем…

– Заткнись, к чертовой матери!

Видя, как я разъярен, она замолчала, однако ей хватило смелости пробормотать:

– Господи! Ты же сам меня спросил.

Не обращая внимания на эту слабую попытку протеста, я в исступлении принялся орать на нее. Никогда в этом доме не будут нарушены законы, пока я в нем хозяин. Если я еще когда-нибудь застану ее курящей эту гадость, то без дальнейших разговоров устрою ей взбучку. Роджера она больше не увидит. И никаких гуляний вообще, пока не сдаст экзамены. Мать слишком долго потакала ей, и вот к чему это привело. Больше я этого терпеть не намерен, пусть не сомневается. Пора мне действовать сурово, пора восстановить добродетель и порядочность в семье, пока еще не слишком поздно.

Я продолжал кричать, но в душе понимал, что все это бесполезно, что так я лишь восстанавливаю ее против себя, но ничего не мог поделать с собой. Она открыла выход накопившейся во мне беспредельной ярости. Я стоял у ее кровати, обращаясь к ней со всей страстью какого-нибудь фанатичного оратора из Гайд-парка.