Дмитрий Гаврилов - Дар Седовласа, или Темный мститель Арконы

— Надо же? По-нашему брехать умеет? — поразились богатыри.

— Уж, кто брешет, так только не я! У вас там по тылам печенежские рати бегают, да башка Росланеева за ними гоняется! Ну, чего глаза раззявили, да рты выпучили? Броня крепка и кони наши быстры? — заговорил их чаровник.

— Мы чего? Мы ничего, — отвечал молодой, смущенно, поддашись мурлыканью лихоимца.

— Атаман до Киева подался, боярскую измену изводить, и Добрыня с ним. Третий год почитай жалование не плотют, подножным кормом живем, все развалено, разбазарено! — забедовал молодой, — А в головах ныне Лешка, поповский сын, есаул наш — он и недоглядел.

— Так, какого рожна вы мозги полощите? Сдалась нам застава! А ну, где здесь ближайший брод? Чай, не мальчик уж — не охота мне в Сафат-реке шкуру мочить, — продолжал Баюн чародейство начальственным тоном.

Владимир склонился над доской. Фигуры из кости неизвестного животного — говорили, будто у него, зверя дивного, два хвоста, спереди и сзади, — были позолочены. Таврели князю подарил богатый персидский гость, да называл их почему-то шатрангом, Владимир приказал мастерам выточить игру по образу и подобию заморской забавы. Когда высочайшее повеление исполнили — таврели начали триумфальное шествие по Киявии. Не было в столице такого боярского двора, где бы не держали на всякий случай клетчатую доску про запас. Глядишь — заглянет светлый князь, Красно Солнышко — будет чем высокого гостя потешить.

Сам Владимир догадывался о подобном лизоблюдстве, ибо толком играть в таврели умели немногие. Он же слыл весьма сильным игроком, хотя подозревал, слуги уступали господину из боязни.

Пуская кровь даже родным братьям, бабьей крови князь стеснялся. Поэтому, если не спалось, а у баб его многочисленного гарема, как на зло, месячные, коротал Красно Солнышко такие ночи за партией с Рахтой.

Этот старался изо всех сил и лебезить не умел, словом рос настоящим богатырем, за что князь Рахту и жаловал. Неплохо разбирался в защите и Волчок, но отрок не посмел бы напасть на боевые порядки хозяина. С десяток дружинников, обученных Добрыней Микитичем, как-то раз на торжественном приеме в честь Царьградского посла побили иноземных мастеров по всем статьям. Перевес киян был настолько велик, что с тех пор князь и впрямь гордился слугами, а все победители удостоились чести пировать в Серебряной палате.

Сам Микитич как-то сразился с одним германским конунгом. Подробности партии знал разве Муромец, тоже весьма неплохой игрок. Илья был несдержан на язык и под большим секретом проговорился в узком кругу, то-ли Сухмату с Бояном, а может, молодому дружиннику Рахте, что Добрыня-то Микитич ту первую битву на доске как раз проиграл в пух и прах. Богатырь долго дулся на атамана, но было поздно, миф о непобедимости Микитича развеялся, как дым. Муромцу верили в дружине, вот только всякий раз, игрывая с ним, богатырь Рахта почему-то просил Илью вновь поднапрячь память и восстановить подробности великого боя:

— Ты опять победил, Илья! — молвил Рахта и вздыхал, — Неужели, я так никогда и не смогу тебя обхитрить.

— Обмануть меня не долго, — соглашался бывалый воин, — но только не в шатранге! Разве что Мишатка Потык… Но с тех пор, как мы его с Добрыней из камня-то вновь в человека обратили — он забыл не то что таврельные начала, а даже названия фигур.

Тут Муромец явно погрешил супротив истины. Если Потык и лишился какой-то памяти, то Илья-то должон помнить, кто да как им с Микитичем помогал.

— А что за Добрыню скажешь, Ильюша? — вновь спрашивал кто-то из дружинничков, подначивая, — Ведь он, сказывают, тоже в шатранге силен? Давеча и песню пели, как он короля немецкого обыграл?

— Обыграл? — удивлялся Илья, — Он в первый раз королю проиграл! И то — позор для русов!

— Но опосля же два раза побеждал?

— Ну и что? Ведь одиножды продул! А германец-то скажет, что не однажды! Вот и учись после этого… — отвечал Илья, уверенный в своей правоте.

— А я научусь! — вторил Рахта Муромцу, — И будет еще за мной победа!

— Тогда покрепше Велесу молись, парень! — соглашался Илья.

Сам он скотьего бога не чествовал, да и тот, скорее всего, не жаловал Муромца, больно имя у атамана поганое, ненашенское было имя. Потому история с Потыком стала всем известна лишь со слов правдивого Добрыни Микитовича.

Была у Потыка молода жена, лебедь белая. Сущая ведьма, кожа, да кости и внутри — крокодил, но мужики, вроде Мишатки по молодости и дурости, только на таких худыщек и купятся. Не даром и Марьей ее звали. Сама-то хазарянка, а мужика, как водится, русича отхватила. Прибрала Марья к руках хозяйство Потыково. Муж во всем бабу слушается, во всем ей потакает, души не чает в жене молодой. И столь он ей покорен стал, что до смерти надоел Марье муженек. Решила она извести Потыка, предала молодца. Побежала кудесница за тридевять земель с полюбовником, а слух распустила, что похищена.

Потык скоренько в дорожку снарядился, с братьями названными Ильей да Добрыней простился. Он просил было подмоги, но те отвечали:

— Не честь-то нам хвала молодцам ехать за чужой женой вослед. Отправляйся-ка ты один, Потык! А едь-ко, ничего не спрашивай, коль застанешь ты их на чистом поле — отсеки похитителю буйну голову.

Видели Илья с Добрынею, как Потык на коня садился, да моргнуть не успели, его и след простыл. Нагнал женку с похитителем в чистом поле, спали полюбовники во шатре, обнималися. Не поднялась у Потыка рука богатырская — а срубил бы он злую голову. Просыпалася Марья — лебедь белая, говорила мужу прежнему речи сладкие, что силком увез ее супостат. Наливала Мишатке зелены вина, добавляла ведьма питей сонных. Выпивал чару Потык, да и падал он на сыру землю.

Тут будила Марья полюбовника — отсеки, мол, Мишатке, неразумну голову. Но, видать, и у того совесть имелась:

— Да ах же ты, да Марья лебедь белая! Не честь-то мне хвала молодецкая сонного то бить, что мертвого. А лучше он проспится — протрезвится, дак буду бить я его силою.

— Век бы лежать Потыку твердью хладной, — расссказывал Добрыня Микитович, — Да на счастье на Мишаткино прибежал во Киев его верный конь. Увидали мы с Ильей скакуна Потыкова — вмиг смекнули, что беда с братом названым приключилася. Седлал Илья Бурушку-Косматушку. Садились мы на добрых коней, да ехали след угоною. Выезжали мы во чистое поле, то не наша степь — басурманская, а Мишаткин верный конь наперед бежит. Да не видать, не сыскать братца названого…