Дмитрий Гаврилов - Дар Седовласа, или Темный мститель Арконы

Кратка молодость, не может смертный вечно яриться, вот и Яровит, великий воин, уснет смертным сном, чуть минует праздник Купалы и закрутится новый солнцеворот. Но пока рвется на свободу буйна сила — ничто не сумеет ее победить. Рьяный берсерк в краткие мгновения сечи равен Яру, и не даром чтит он любимца Велеса, и зовется именем его подлинным, и носит в себе дух его. И никому не устоять супротив берсерка, кроме другого буй-тура. Так и волхв, обращаясь к богу, становится им самим.

— Что порешим, братья? — спрашивал Третий у двух иных мастеров, Высокого да Равного Высокому.

— Вельми речист, словно соловей, но добрый молодец растет! Пусть идет себе, и да пребудут с ним боги! — молвили те.

— Ступай Ругивлад, но помни — даже в ярости жалко терять голову! — напутствовал словена Третий мастер, выпуская из пещеры.

И шел себе, юноша, и думал он о вещах чудных. Что иной народ идет супротив другого, а не ведает темный — одним богам молятся. Король данов — тот одарил Храм Свентовита белыми конями, а думает, будто умилостивил светлейшего аса — Хеймдалля. [42] [42] Хеймдалль — в скандинавской мифологии светлейший из асов, Белый Ас, зоркий бог света, живет в небесных горах и стережет проход в Асгард по Радужному мосту. Владеет волшебным рогом (Гьяллархорном), в который затрубит, когда приблизится Рагнерёк — кульминация Сумерек Богов, последняя битва. Имеет много общего со Свентовитом Вот и свейские конунги гостили — те клали требы Велесу, точно своему Вальфёдру, [43] [43] Вальфёдр — божественный псевдоним Одина, «Отец Павших». Противоположное по смыслу имя Одина — Альфёдр, «Всеотец». а потом почтили кровью вепря венедского Радегаста, именуя его лучшим из ванов — Фрейром.

Лишь волхвам да вождям доступно ныне древнее знание, лишь калики да бояны слагают былички о делах давних и сами же в них верят, и заставляют силой слов верить в эту придумку честной люд.

Через Сорочинские скалы путники перебрались с большим трудом, пестрые они, да больно острые.

— Просто чудом коня схоронил, — радовался словен, — Кабы знать, где проход — не полез бы ни в жизнь напрямик.

Заржал и скакун, когда, одолев последний склон, пред ними расстелились чистые поля, которым, казалось, нет ни края, ни конца.

Изумился словен раздолью широкому, как не дивился уж давно — просто любовь награждает человека совершенно иным зрением.

— Вот она какая, земля-красавица! Видывал я дальние моря, видывал чащи лесные, бывал в горах высоких да снегах. Не встречал лишь я доселе степных просторов. Говорят, что князь Владимир, Красно Солнышко, хоть и нравом крут, да не дурень вовсе — то с его руки, по его велению сторожат заставы богатырские эту землю от печенега, да хазарянина.

Не успел он так подумать, как почуял, дрожит земля. Огляделся волхв, не видать ли беды какой — и точно, слева на обзоре замаячили два силуэта. Присмотрелся — скачут витязи, блестят долгомерные копья, скачут — не иначе по его душу.

— Да, Шут с вами! — думает, взял и свернул навстречу.

Всадники это заприметили, и их кони умерили богатырский скок.

— Эй, кот! Тут гости пожаловали, ты подсоби мне, если что! — тряхнул он мешок.

— Раскинь мозгами, а уж потом буди по пустякам! — донеслось оттуда, — То, не иначе, дозор киевский. Будут сумы осматривать, на лапу просить. Вот и смекай!

— А ты не в курсе, кошачья шкура дороже веверки? [44] [44] веверка — белка, белью же называли шкуру горностая

— Нахал, а еще волхвом называешься! Ты пальцем в небо ткнул, и там бы неприятность нашел! Степь вона какая — одно слово, степища, да и то угораздило нарваться.

Скоро воины приблизились настолько, что словен сумел их хорошо разглядеть. Оба были высоки и статны, у того, что постарше, доспех показался ему проще, но надежнее. Кабы колол, наверное, уложил бы такого не сразу. Второй носил богатую злаченую броню, она выглядела поновее, наметанный глаз волхва не различил на ней никаких следов не то что ремонта — даже удары еще не ложились на нее.

— Кто таков будешь, путник-странничек!? Ты откуда держишь путь и куда тебе надобно? — окликнул Ругивлада тот, что помоложе.

— Погоди-ка! — прервал молодого сотоварища второй, — Если уж по писаному, так это нам сперва представляться надо. Мы стоим заставой крепкою на краю печенежской степи. А и могучи на Руси богатыри, но сильнее нет атамана нашего, храброго Ильи Муромца. А помощник ему первый — Добрыня Микитович, что из славной земли вятичей. Добры молодцы наши дружинники, все единой клятвой повязаны: «Не пропустим ни пешего ворога, вору конному нет пути на Русь. Зверь рыскучий мимо не проскользнет, сокол высь не пронзит незамеченным». Так, чего же ты, проезжий, стороною следуешь, не заглянешь на заставу богатырскую, не развяжешь тороки, не предъявишь сумы переметные, не почтишь атамана славного с есаулами?

— Я скажу вам по чести, по совести, мне таить от вас нечего, — говорил им тогда словен, — Сам я буду из Велика Новагорода, а гостил я давеча на земле славной вятичей. Нынче путь лежит в Степь печенежскую к хану ихнему Куре-басурманину. А везу я супостату диковинку от самого князя стольнокиевского — сильно дикого кота говорящего.

— Вот так встреча! Никак земляки! Я ж со Славны буду. Только говор у тебя не нашенский, не словенский говор у тебя, путник.

— Да, чего с ним лясы точить! — взялся за копье молодой, — Повели к Олешке! Там и спрашивать станем!

— Яки пес на своих не бросайся — зелен ты еще! То ж не на Киев едет, а с Киева, — приструнил соратника бывалый витязь.

— Я с Прусского конца, земляк, да по морю ходил немало, — объяснил Ругивлад, покосившись на клинок, но руны молчали.

— То-то и смотрю, лицо знакомое. Уж, не Велимудров ли ты сын?

— Он самый, но отец мой лет уж тридцать как в Ирии. А ты знал его, богатырь? — спросил Ругивлад, повнимательнее вглядываясь в собеседника.

— Как не знать! Славный он воин, вот только погиб зазря в морях чужедальних. Я мальчонкой был — Велимудр мне лодьи резал, так и плыли те кораблики по седому Волхову, а назад не возвращались… Брат-то его старший, стало быть, дядя твой, Соловьем прозванный — слыхивал, нынче он в большом почете, мил богам и вольным людям новгородским.

— В таком почете, что убит ножом предательским. Но об том не хочу молвить, то моя боль великая.

— Все там будем, земляк. Извини ты меня, служба цепная. Я-то в родном городе, почитай десять весен не гостил. Значит, говоришь, дело у тебя? Диковина заморская? А ну, покажи!

— Мне что? Больно зверь дикий — кабы беды не случилось! — отвечал Ругивлад, запуская руку в мешок.

— Дырявая у вас граница, друзья мои! Дырявая! — промурлыкал кот, и зевнул, прикрывая лапой пасть.