Дмитрий Силлов - Злой город

Человек тихо стравил сквозь зубы перегоревший воздух. Стало быть, не зря перед походом натер одежду березовыми почками, а лицо и руки березовым соком.

Истово перекрестившись, темная фигура осторожно возобновила движение. Шаг. Другой. Прыжок…

Ухватившись пальцами за верхний наличник окна, человек подтянулся, словно белка. Миг – и он уже на подоконнике второго этажа. Ставни-то открыты, спасибо беспечным хозяевам, любителям свежего воздуха…

Лунный свет заглядывал в окно, освещая нехитрое убранство девичьей светлицы. Стол, крытый белой скатертью, лавка, на столе вышиванье, икона в углу. Скорбный лик Христа, подсвеченный лампадкой, укоризненно глядит на лежанку с кучей мехов на ней и на полуобнаженное девичье плечико, выглянувшее из-под медвежьей шкуры, на нежное личико, на длинную, тонкую шею, на бьющуюся жилку под нежной кожей…

Человек на подоконнике замер, любуясь открывшейся перед ним картиной. Свету было мало – луна да лампадка, но воображение живо подрисовывало недостающие детали…

Человек осторожно спустился с подоконника, сделал шаг, другой…

Черный силуэт загородил окно. На лицо девушки упала тень. Тонкая нить, связывающая душу спящего и его тело, натянулась… Вздрогнули пышные ресницы…

– Это сон, – прошептала девушка. – Ты мне снишься…

– Нет, – покачал головой ночной гость. – Это я, Настасьюшка. Я попрощаться пришел.

Девушка вздрогнула, хотя человек говорил еле слышным шепотом. И окончательно проснулась.

Плечико нырнуло под шкуру. Девушка резво натянула на себя меха до подбородка и прижалась спиной к стене.

– Ты что, Никитка, ополоумел? – испуганно прошипела Настя. – А ну кто войдет? Мне ж от позору вовек не отмыться!

– Настасьюшка, ты только скажи… – взмолился Никита.

И осекся.

Взгляд Насти метался, как у затравленного зверька – то на Никиту, то на массивную дубовую дверь с незадвинутым засовом.

– Что сказать???

Девушка чуть не кричала. В лунном свете ее лицо казалось неестественно белым.

– Люб ли я тебе? – выдавил из себя Никита. Он уже жалел, что таким вот образом решил в последний раз повидаться с любимой.

Но первый испуг у девушки, похоже, прошел. Уступив место неприкрытой досаде.

– Никитка, ну что ты совно дитя малое – люб, не люб? Ночью в окно как тать [71]влез… А ну как батюшка войдет?

И тут Никита взорвался. Все, накопившееся в нем за эти дни, выплеснулось в полузадушенном крике.

– Батюшка твой тебя супротив воли за постылого выдать хочет!!!

Сейчас ему было наплевать на всех – на Настиного батюшку, на то, что народ скажет, на вече городское, которое, ежели чего, за такие дела не помилует. Какой тут батюшка, какое вече, когда с собственной жизнью сегодня днем загодя попрощался?

Настя чуть не плакала.

– А мне что делать? В Жиздре топиться? Как я против родительской воли пойду?

Никита склонил голову. Порыв прошел, оставив лишь горечь в опустевшей душе. На что надеялся? На чудо? Так не бывает на свете чудес, поди, не в сказке живем.

– И то правда, – тихо сказал Никита. – Но и мне без тебя не жизнь. Завтра на ярмарке кулачный бой будет…

Он замолчал. А чего говорить, зачем? Сказано все уже.

– И чего? – пискнула Настя. – Неужто…

Никита кивнул.

– Против брата?

– Он брат мне лишь по батьке, – глухо сказал Никита. – И половина крови у него гнилая, от той ведьмы, с которой батька на стороне знался и на которой женился опосля того, как мамка померла. Вот завтра я ту гнилую кровь с него-то и выпущу.

Испуганные глаза Насти блестели, готовые разразиться водопадом слез. Голос девушки дрожал, и неизвестно, чего было больше в этом голосе – страха за себя, за Никиту, за то, что сейчас вот-вот кто-то может войти, услышав голоса, либо за то, что будет завтра.

– Никитушка, так он же на кулаках-то первый боец в городе…

Взгляд девушки снова метнулся к двери.

– Ой, шел бы ты уже, а? Светать скоро будет. Того и гляди кто войдет…

Никита покачал головой.

– Я и гляжу, Настенька, ты того больше боишься, как бы кто нас вместе не увидел, нежели разлуки со мною.

Он задумался на мгновение, потом решительно тряхнул головой, словно отгоняя пелену, застившую взор.

– Да не о том я что-то… В общем, прощай. Не поминай лихом, ежели чего.

Он шагнул к окну, мелькнул силуэт, на короткий миг загородив лунный серп в окне, и снова пуста светлица, лишь качнулся потревоженный ночной прохладой язычок пламени в лампадке и показалось, что Господь на иконе укоризненно покачал головой.

Настя уткнулась носом в меха и разрыдалась. Ежели накопилось чего на душе, для женщины слезы – лучшее лекарство.

Мужчинам сложнее…

Весенняя ярмарка – это всегда праздник, который тороватые торговые гости всегда стараются подгадать под начало масленицы. Чтоб веселье людское – через край, чтоб еды да медов – от пуза. Ну и чтоб подвыпивший покупатель был не шибко прижимист да на скалвы [72]с локотками [73]особо не пялился.

За ночь работный люд соорудил на торжище добротные прилавки с навесами на случай дождя, которые по окружности огораживали площадь. А на самой площади веселился народ.

На большом костре горело соломенное чучело Зимы, потрескивая и грозя завалиться прямо на подвыпивший народ. На соседних кострах жарили целых быков, насаженных на двухсаженные вертелы. Черный дым лез в ноздри, ел глаза. Торговые заморские гости украдкой морщили носы и прикрывали дерюгами дорогие ткани, пытаясь уберечь их от сажи. Такое оно, торговое ремесло – морщись не морщись в рукав, а покупателю улыбнись, потому как в щедрой земле русов барыш за день часто бывает такой, что в ином месте и за две седьмицы [74]не заработаешь.

Опасаясь сверзиться с неслабой высоты по смазанному салом гладкому столбу, вкопанному вертикально в землю, осторожно карабкался мужик, жилистый, длинный и тощий, словно змей, время от времени бросая жадные взгляды на верхушку столба, к которой была привязана пара новых сапог.

– Давай-давай, Тюря, шевели костями, – подбадривали снизу. – Чай, пятки не казенные, не сотрешь.

– Пятки… ить… не казенные, – отбрехивался сверху Тюря, рассчитанными рывками перемещаясь к заветной цели. – А вот штаны… и то, что в них…

Народ снизу гоготал от души.

В центре площади был сооружен невысокий помост, на котором розовощекий заезжий скоморох пытался заставить плясать ручного медведя. Скоморох тщетно тренькал маленькими гуслями, порой поднося их к самому уху зверя, но мишка, видимо, был не в настроении и плясать не хотел. Он сидел на заднице и сосредоточенно жевал моченые яблоки, доставая их из корзины, ловко отобранной у разносчика. Разносчик, в сердцах грянув оземь потертую шапку, стоял в опасной близости от помоста и поливал медведя витиеватой бранью. Но тот, поглощенный трапезой, разносчика вниманием не удостаивал, чего нельзя было сказать о яблоках, что уменьшались с поразительной быстротой. Окружающий народ веселился отчаянно, бросая пострадавшему разносчику в шапку кому что не жалко, не подозревая, что спектакль подстроен.