Ярослава Кузнецова - Что-то остается

Вот те раз. Приотворил дверь.

Данка, собственной персоной. В овчинном кожушке, на голове плат шерстяной, руки не знает куда девать.

— Че надыть, девка?

Она подняла голову — ощутимо толкнуло отчаянье в серых ее глазах. Неловкая усмешка, голос тихий, хрипловатый:

— В дом, значит, не пустишь?

Сыч-охотник крякнул, поскреб в затылке, посторонился:

— Ну, того. Заходь, сталбыть. Че прибегла-то?

Она прошла в комнату — Стуро благоразумно скрылся в своем закутке. Данка остановилась у стола, комкая край платка.

— Ну? Че молчишь-то, девка? Тя Эрб прислал? Стряслось чего?

Помотала головой, снова глянула — ожгла глухой болью. Потом выдохнула, точно в омут ледяной бросаясь:

— Пришла я, Сыч. Вот. Сама пришла… — и закрыла лицо руками.

Я тупо пялился на нее. В ночи прибежала, чтобы Альсы уж точно не было… А Альса сегодня и не приходила. Пишет Альса, книжку свою, главу о Законе. Материал обрабатывает…

Кашлянул, прочищая горло. Данка вскинулась, а я сказал:

— Не дело ты затеяла, дружище. Зря.

Взгляд ее медленно наполнялся влагой, щеки горели. Ох, Данка, Данка. Я сделал шаг, другой, взял ее за плечи. Маленькая-то, боги мои, когда вот так, снизу вверх смотрит…

— Зря это, Дана. Не выйдет ничего.

Сглотнула. Ломкий шепот:

— Чем же не угодила я тебе? Дура деревенская, да? Знаю, ты… — шмыгнула носом, зачастила: — Непохож ты на мужичье наше, другой ты, совсем другой, и не потому что тил, просто — не такой, как они все… Городской, небось, а серой костью прикидываешься, знаю, только ты не гони меня, миленький, я… — и зажмурилась, стиснула зубы, выдавились из-под век на щеки две мокрые дорожки.

Ах ты, чудо заморское.

— Нет, — сказал я, — Не дура.

Она длинно всхлипнула, ткнулась лбом в грудь мне, я осторожно погладил платок.

— Какая ж ты дура? Раскусила вот меня…

Что же это такое, что ж ты смотришь-то так, глазищи серые…

— Она, да? — холодом пыхнуло, — Вертихвостка эта лираэнская? Да она ж дурачит тебя, у нее…

— Нет, Данка. Альсарена тут совершенно ни при чем.

— Другая, значит? Как это, сердце занято, да?

— Занято. Лучше не скажешь.

— Врешь ты, — нахмурилась Данка, — Нету у тебя никого. Не по сердцу тебе девка деревенская, вот и все. А что присушил ты ее — так мало ли дур на свете. А она, может, девка эта, об тебе об одном и думает, ревмя ревет ночами, вон до чего докатилась — сама к мужику припожаловала…

Другой совсем, значит? Другой, не такой, как все, сталбыть? Приелась жизнь обычная, чего поинтереснее захотелось? Лезвия захотелось, Даночка? Попробовать, как это — когда пятками босыми по стали отточенной? Нет уж, подруга. Не видать тебе Лезвия.

(Чего испугаешься, трактирщица моя романтическая? Рутины испугаешься, серости беспросветной… Ну, так получи, милая.

— Да уж, — сказал я, — Это ты учудила, подруга. Так уж и быть, пока — прощаю, но из дому у меня носа казать не будешь. Никаких те трактиров да постояльцев. Думаешь, не знаю, что у тебя с альханом с этим за переглядки да перещипки? Кайд вон тоже ходит, слюни роняет. Им руки выдерну, а тебе — ноги, чтоб не шастала, где не велено, ясно?

На лице ее читалось — не пойму, он что, всерьез? Куда уж серьезнее, Даночка.

— Трактир — оно, конечно, дело прибыльное, — продолжал размышлять вслух Сыч-охотник, — да только Кадакар — эт’ Кадакар, и всю жизнь тут торчать ни к чему. Детишки здоровее будут. И народищу здесь больно много — и деревня, и Бессмараг… Наследство твое деньгами возьмем, уедем, а как Эрб копыта отбросит, съезжу сюда, трактир продам…

Сыч-охотник продолжал расписывать радужные перспективы — детей человек восемь, не меньше, хутор в абсолютной глуши, кастрюли-сковородки, скотина в хлеву и скотина-муж под боком, а изумление в серых глазах сменялось разочарованием… Да, Дана, да. Именно так.

— Кочергу свою из башки выбрось, со мной штучки эти не пройдут. Руки-ноги переломаю. Денег-то у Эрба сколько, знаешь, небось? Сколько выделит, э?

Она качнула головой из стороны в сторону раз, и другой, отступила на шаг.

— Ты чего? Задумалась о чем, красавица? — ухмыльнулся погаже.

— Пойду я, — сказала Данка, — Сватов присылай к отцу. Завтра присылай.

Ага. А ты им, сватам — от ворот поворот? Кайд вон, бедолага, сколько уж сватался, и на Сыча-охотника зуб имеет, потому, что тот Сыч тебе, Даночка, глянулся…

— Нет, детка, — снова ухмыльнулся я, — Мы с тобой без сватов поладим. Ты ведь за этим пожаловала, разве нет? — и пошел к ней.

Только вот Даночке больше уже не хотелось окрутить простофилю-Сыча. Не понравилось Даночке, что Сыч — такой же, как Кайд, если не хуже. Уйти хотела Даночка.

Я схватил ее, она отчаянным усилием вырвалась, оставив платок у меня в руках, выскочила, хлопнула дверью. Вот так, глазищи серые. Вот так…)

— Мертвый я, Данка, — сказал, сам не зная, почему, — Нельзя мертвому ни сердце иметь, ни душу. В долг живу, а долги отдавать придется.

— Что ты говоришь такое? — недоуменно сошлись над переносицей брови, — Почему — мертвый? Как это — в долг?

— «Кошачьи лапы», — сказал я, — Чертополох и веревка.

Данка хлопала глазами:

— Какие лапы? Какой еще чертополох?

Да уж, приятель. Здесь тебе не Кальна. Кадакар, глушь непролазная. Интересно, Эрб хоть знает, какие-такие лапы, да что за чертополох?

— Ищут меня. И найдут, рано или поздно. Найдут. И тогда — все.

— Не понимаю, — пробормотала она беспомощно, — Ты, значит, скрываешься?

— Вроде того.

Данка схватила меня за руки:

— Давай уедем! Куда угодно, в Итарнагон — хочешь? В Талорилу, в Ингмар? — ишь, загорелась, — Деньги у отца есть, лошадь возьмем, по перевалу — хочешь, давай завтра?

— Что здесь, что в Ингмаре — разница невелика, — я высвободил ладони из ее довольно сильной хватки, — На Лезвии долго не стоят. Острое оно, Лезвие. Угомонись, Данка.

А она не сдавалась.

— Тогда давай — к нам, на виду будешь. Тут-то один живешь, убьют — никто и не заметит. А в деревне — не так просто это сделать, люди кругом.

Я чуть не расхохотался.

— Ага, — то-то они батю твоего забоятся, да Борга с дубьем. Другие у них методы. Просыпаешься утром в своей постели — ан в глотке-то кинжал. — Брось, Данка. Пустой разговор.

Отошел к столу, вытащил початую бутылку, выдернул пробку зубами, плеснул в кружку на треть.

— Почему — пустой? — не унималась Даночка: срывается рыбка с крючка, срывается, — Я же знаю, ты не такой, чтоб как баран под нож идти, ты так просто не сдашься, почему помощи от меня принять не хочешь?

Потому что потому. Стуро — изгой. Смертник. А тянуть за собой человека, который тут никаким боком, даже если его просто убьют… На черта мне груз перед богами?

— Брезгуешь, да? — Дана прибавила напора и голоса, — Думаешь, баба-балаболка, дурища деревенская? Да я за тебя… Я на все готова! Не знаю, что ты там натворил, кого убил, не знаю и знать не хочу! Кто тебя ищет и зачем, наплевать мне, ясно?! Коли в острог поволокут, так уж — обоих!