Ярослава Кузнецова - Что-то остается

— Хорошо, дружок, хорошо. Я порву рисунок, хочешь? Прямо сейчас.

Он перевел глаза на меня, болезненно улыбаясь.

— Тебе жалко. Хороший рисунок. Тебе жалко.

— Ну и что?

— Оставь. Мне — тоже жалко. В книгу — другой рисунок. Без лица. С чужим лицом.

— Я так и сделаю. Покажу тебе все рисунки для книги, и ты скажешь, которые можно оставить, а которые убрать. Договорились?

Вот до чего я докатилась. Откуда во мне такая щепетильность? Какое дело аблису до моей работы? Он — источник информации, ничего больше. Неужели и на меня так действует эта его эмпатия, что я и покривить душой не могу?

— Понимаешь, — он опять глядел в окно, — Понимаешь, это — не пустые слова. Не просто так. Это — важно.

— Если тебе трудно, давай не будем об этом говорить.

Он тяжело уселся на свое место, неловко перекосив крыло с рейкой.

— Будем. Сейчас — будем. После — не будем, — выдохнул сквозь зубы и замолчал.

Я ждала. Мотылек упорно глядел в окно, потирая пальцем запястье.

— Я должен был умереть, — сказал он окну. — Обязан был. Я этого не сделал.

Пауза.

— В тот день… несли больного. От Тлашета к Говорящей с Ветром. Его несли к Источникам, лечить. Он не мог летать. Его несли в сетке. Четверо несли. Я шел снизу. Так надо. Когда переносят… того, кого не держат крылья… кто-нибудь всегда идет снизу. Обязательно. Вся опасность — с земли. Снизу пришла стрела. Трупоедская стрела из долины. Я ее видел. Я не принял ее, ушел в сторону. Ее принял тот, в сетке. Он умер.

Мотылек замолк, нервно растирая запястье. Я удивлялась. И как это могли его обожаемые родичи поставить на такое место юнца, почти мальчишку? Понимаю, конечно, кто-то должен был страховать беспомощного, но почему — Мотылек? Или он уже прошел обряд инициации, или как там это у них называется, и отвечает наравне с опытными мужчинами?

И как он вообще умудрился углядеть летящую в него стрелу?

— Я испугался, — продолжал Мотылек. — Мне сказали — уходи. Среди аблисов нет трусов. Говорящая с Ветром мне сказала — прочь. И отец сказал — прочь. Брат тоже сказал — прочь. Мама ничего не сказала. Она ушла в пещеры и я не слышал ее оттуда. Среди аблисов нет трусов. Ты больше не аблис, сказали они. Тебя нет. Нет тебя. Нигде нет.

Он опять помолчал, облизывая губы. Он яростно растирал запястье. Я заметила на запястье невнятные царапины, вроде бы след укуса. Кто его тяпнул? Неужели Редда?

— Потом я опять испугался. Белая снежная кошка. Нашла меня, хотела разорвать. Я, — он мотнул головой, — не смог. Боги послали мне легкую смерть, а я не смог…

Не смог позволить хищнику сожрать себя. Теперь кается. Фантастика!

— Я боялся. Много, много раз. Каждый день по много раз. Не помню, сколько. Все время.

Опять пауза. Я не знала, что и подумать. Мотылек наконец оторвал взгляд от окна и уставился на собственное запястье, натертое до красноты.

— А потом я очутился здесь. В Его доме, — «его» прозвучало значительно, с большой буквы. — Он сказал — наша встреча знак богов. Боги хранили тебя, чтобы мы встретились. Это — их высокая воля. Он верил в это. И сейчас верит. И я тоже верю. Но не понимаю — сам верю, слышу ли его веру и верю? Не понимаю.

Он замолчал, теперь уже окончательно. Я тоже молчала, растерянная. Я так и не нашла слов. Мучительный парадокс, в который влетел бедняга Мотылек, не имел разрешения. Теоретически я понимала суть, но принимать отказывалась напрочь. Дикое, косматое язычество.

Но Сыч, выходит, пытается распутать этот клубок. И, похоже, тянет за верную ниточку. Жить ради себя Мотылек не может. Вернее, хочет, но не должен. А вот жить ради другого… да еще свалить всю ответственность на богов… Молодец, тил! Молодец, что сообразил. Даже если сам искренне в это поверил.

Жизнь — единственная ценность в этом мире. Это — Божья истина изначальная. Другой не знаю и знать не хочу.

— Боги ничего не делают случайно, Мотылек.

Он глянул на меня через стол. Провел ладонью по лицу, будто стирая что-то.

— Спасибо, — сказал он просто.

Пожалуйста, черноглазый. Тебе приятно помогать. Легко и приятно. Святая Маранта стоит у меня за плечом.

Подзабросил ремесло свое Сыч-охотник, подзабросил. Ладно еще сам на хлебе с сыром сидишь, а собакам за что страдать? Перепелочка им — на один зубок, это ж не дворняжки деревенские. Каоренские боевые собаки.

Короче, пошли мы с Уном ловушки посмотреть-подновить, да заодно и попрыгать, а то ведь прыгательными делами тоже пренебрегать не след. Редду я оставил со Стуро. Ей и прыганья ни к чему, да и в случае чего… Ун все-таки щенок, что там ни говори. Одного завалит, а с двумя ему не сладить, я-то знаю.

Сегодня Альса придет. Может, уже и пришла. Так что Стуро без меня не соскучится, будет кому пожаловаться на зажившее крыло, которое жестокие трупоедские марантины и не думают отвязывать.

Вчера он вел себя просто безобразно. Бедная инга напрасно пыталась изобразить строгость — она ж у него как на ладони с жалостливым своим характером. Этот свинтус из кого хошь веревки вить может. Вот и он и вил их, веревки то есть. Найлерта инга не понимает, так он строил жалобные мины, да твердил нововыученное «здоров», да показывал всячески, как страдает. Пришлось цыкнуть.

А инга все-таки очень похожа на Красавицу Раэль. Чем больше смотрю, тем яснее вижу. Сам я, помнится, в детстве, когда болел, был ничем не лучше, чем драгоценный побратим. Скнырил да скулил… А он ведь тоже мальчишка, нельзя требовать от него слишком много. И так бедняге несладко приходится, с трупоедами-то.

Поглядели мы с Уном силки и так, для порядку, сунули нос к Кривой сосне. У меня там яма ловчая, на крупного зверя — чин-чином, по науке миляги Догара — колья острые, сверху ветки…

Порядочную прореху в настиле я заметил сразу.

— Повезло нам, парень.

— Ух! — ответил он и возбужденно скребнул снег.

Ну-кося, кого нам боги послали? Сдвинул остатки ямного прикрывища. Кабан. Здоровый-то, Рургал-кормилец!

Правда, не сегодня он свалился. Вчера, судя по всему. Ладно хоть не объел его никто. Я сбросил лыжи, закрепил на сосне «нижний пояс», спустился в яму — благо, длина страховки позволяет.

Точно, не сегодня. Закаменел — топор не возьмет. И, как назло, санки в сенях оставил… А, к черту. Сперва с колышка хрюшку снимем…

Может, проще кол обрубить? Ага, а чем? За топором тащиться? Или не дают покоя лавры Тана, который ребром ладони камень на две половинки — хрясь, и все… Оно, конечно, камень, не камень, а деревяху мы — того, способные… Чай, не из задницы руки-то растут. Да только уж больно он толстый, кол этот. И не примериться как следует…

Ладно. Неча искать себе проторенных дорожек. И так снимется. Куды ж он денется, кабаняка?