Ярослава Кузнецова - Что-то остается

— Норв достал нож. Хотел убить тебя, да?

Молчание было таким долгим, что мне показалось — Стуро не счел и мой вопрос вопросом.

— Нож? — пробормотал он наконец, — Какой нож?

Я оглянулась. Он смотрел в сторону тропы.

— Норв тут размахивал ножом, ты что, не заметил? Он хотел тебя прикончить?

— А… нет. Не хотел. Не знаю.

— Что — не знаешь?

— Ничего… не знаю… — он зажмурился.

— Стуро…

Почему-то в этот момент мне стало страшно. Будущее сдернуло розовые занавесочки, явив пропасть и тьму кругом, и холод, и головокружение, и равнодушные тычки ветра, а под ногами — немыслимо тесно от подступившей пустоты, а опора — вздрагивающая рука стоящего рядом, а путь — по едва различимой, туго натянутой струне, вперед, только вперед.

Что там Ирги говорил о Лезвии?

Я тряхнула головой, избавляясь от неприятных мыслей. Зачем каркать заранее? Все будет хорошо. Все будет очень хорошо, правда, Стуро?

— Пойдем в дом.

Мы вернулись в комнату. Редда вскинулась Стуро на грудь, обнюхала, обследовала на предмет целостности, лизнула в губы и перешла ко мне. Ун возбужденно крутился под ногами.

Стуро отворил дверцу в печке, принялся шарить внутри кочергой. Я села за стол. Попробовала сосредоточиться на работе. Не получилось. Из головы не шло Норвово: «люди простят, Кадакар не простит». Что он имел в виду? Стуро — сын Кадакара, а что я знаю о Кадакаре? Что он волшебен, коварен, непостоянен? Что он — одна сплошная аномальная зона? Что он внушает ужас? Значит ли это, что мой Стуро аномален, коварен и ужасен?

Что за чушь! Какого дьявола я слушала невежественного альхана, который и имени-то своего написать не способен? Это все лираэнская привычка — повсюду искать подвох. Это отец меня натаскал…

Отец. Я ведь больше никогда его не увижу. Я попыталась вызвать в памяти его лицо, но память отказала. Словно что-то защелкнулось в голове. Приоткроешь дверцу, а изнутри как рванут — нельзя! Не суйся! Не смей!

Наверное, это потом будет — тоска, раскаяние, угрызения всякие. А пока — нельзя.

Ох, ладно. Ладно. Пусть только Ирги вернется, а там все образуется.

Тихонько грохнула кочерга о железный лист. Стуро сидел на дощатом полу перед печкой. Черные диагонали крыл крест-накрест перечеркивали согбенную спину. Я встала, подошла к нему.

— Милый…

Он сидел, обняв колени. Глядел на огонь, замкнутый закопченой рамкой дверцы. Я перешагнула через упруго выгнутый пучок прутьев-пальцев, обернутых вороненой кожей и села на пол, рядом с ним.

— Стуро. Ты скучаешь по дому?

Молча посмотрел. Зачем спрашиваешь? Неужели не ясно?

— Ты бы вернулся, если бы… если бы это было возможно? Если бы прямо сейчас сюда вошла твоя мать и сказала: «Идем домой, сынок… Где ты был так долго?»

Взгляд у него сделался беспомощным. Он выпустил свои колени, неловко повернулся, схватил меня за плечи и прижал к себе. Изо всех сил прижал, так, что острый птичий киль его врезался мне в грудину.

— Я не хотела… — пробормотала я сквозь спазм в горле, — не хотела я… Ты простишь меня? Простишь?

Он ничего мне не ответил.

— Слышь, паря, долго еще ехать-то?

— Не, маленько ужо осталось, не беспокойсь. Вона — того, счас своротим. Деревня тама. Косой, сталбыть, Узел. Оттеда рукой подать.

Кучер крякнул, хлопнул вожжами:

— Н-но-о!

Бутыль в мешке моем отчетливо булькнула.

Давненько, дружище, не приходилось тебе пропорцию выверять, кады то, чему положено быть жидким и капающимся (десять капель на персону, плюс двадцать на круг, для гарантии)… Пробка неплотная, другого объяснения не нахожу. Фирменное зелье, рецепт Тана, одобрено Красавицей Раэлью, безнадежно засохло и капаться не желало ни в какую. Пришлось приблизительно наковырять щепочкой (которая в довершении всего еще и сломалась, прилипнув к остаткам зелья на дне флакона…)

Разболтал в бутылке белого вина, и теперь дело за малым — оформив бумаги, выпить. Так сказать, на посошок (сам-то хлебать не буду, ученые, чай, изобразить, что пьем да слить на пол потихоньку). А потом препроводить гостей дорогих к Эрбу, на ночевку. Да через полчетверти навестить господина нотариуса в комнате его. Копию бумаги взять. Не оставлять следов, которые могут вывести на Стуро, на Альсу… Потому как — хошь, не хошь, — а подписывать завещание придется «Ирги Иргиаро». Сталбыть, ежели когда кто вдруг решит в архив Городской Управы Арбенора нос сунуть, да бумажку сию там обнаружит — станут и Стуро искать, как наследника, да и свидетелей пошерстить могут. «Кошачьи лапы» — енто вам, почтенные, не «цапы» городские. Даже не «хваты» из Тайной Стражи.

— Эй, любезнейший, — окликнул хмырь сушеный из возка.

— Туточки я, господин хороший, — Сыч-охотник свесился с седла, засунул башку в окошко.

— Что-то долго мы едем.

— Дак енто — почти прибыли. Вы ж, господин хороший, навроде как бывали здеся? В Бессмараге, то есть?

— Видно, слишком давно, — вздохнул нотариус.

Ничего, уважаемый господин Оденг. За беспокойство и плочено сорок желтых, заместо десяти. Ежели б мало показалось, не поехали бы, э?

А расклад я склепал основательный. Как учил Рейгелар:

«— Чем больше в игре правды, тем она убедительней».

Обработал кочерыжку на совесть. Дед Сыча-охотника, тилатский контрабандист, держатель «Дерева» (правда — Косматый Лаэги не последний человек в Тилате был), так вот, дедушка преставился. А Сыч-охотник из Тилата уехал уже давно, «потому как дела енти нам не того. Не по нутру, то есть. Охотники мы, сталбыть» (разве не правда?). И старший брат долю дедова наследства деньгами передал (тоже правда. Почти, то есть). И таперича, раз у Сыча желтые имеются, «надыть, значит, того — чтоб по закону все. Чтоб, ежели че приключится, так побратим бы — енто. Чтоб владел. Наследством, то бишь» (и это ведь тоже правда. А кроме того, официально оформленная бумага с именем будет работать при въезде в Андалан. Как удостоверение Стурьей личности).

Вспомнил изумленную физиономию секретаря господина нотариуса:

«— Завещание? Ты хочешь составить завещание?

— Оно самое. Дельце наше, сталбыть. В „Драконоборце“ присоветовали — к господину Оденгу, потому как — сам-лучший нотариус. Так-то, паря. Докладай, сталбыть. Об ентом. Об посетителе.»

Сам-то нотариус среагировал довольно спокойно на косматого тила из глухомани, желающего изъявить свою последнюю волю. Видать, не первый сумасшедший клиент у почтенного господина Оденга. Платил бы денежку, а уж в здравом он там уме, али не в здравом… Оно и хорошо. Даже вон к черту на куличики поехать согласился. Как про Бессмараг услыхал, обрадовался вроде как. Ладно, что тебе до него.

Ох, ребята, ребята!.. Трус я. Самый распоследний. Всю дорогу до Арбенора по полночи чушь разная мерещилась. Ведь знаю, что не может ничего особо приключиться, что собаки с вами, да и вы у меня не лыком шиты. Все знаю, а только не на месте душа. Хоть что делай. Ниче, скоро уж. Скоренько.