Андрей Дашков - Эхо проклятия

Поэтому я ни в коем случае не взял бы на себя смелость сказать, что Мария принадлежит мне. Нет, если отбросить считанные минуты интима, об обладании не может быть и речи. Эта женщина для меня – ускользающий луч утренней зари. Она из завтрашнего дня, а я – из вчерашнего. Мне остается лишь радоваться напоследок ее мимолетным прикосновениям – немного тепла, немного света – однако я знаю, что вряд ли моя любовь переживет эту долгую ночь.

Улыбка Марии еще не погасла, когда я выглянул в полутемный зал. Сумрак, ковры и гобелены, а также обилие мерцающей позолоты и бронзы придавали ему сходство со сказочной пещерой. Клиент тоже был настолько темен, что я не сразу увидел, где он. Его узкий силуэт затерялся в маленьком искусственном лабиринте, будто он умел сливаться с тенями.

Я окинул взглядом интерьер, который в целом оставался привычным, хотя детали и менялись довольно часто. Лично мне здесь было уютно. Уютнее, чем в моем старом доме, где я бывал крайне редко. Там все напоминало о жене и ребенке. Но продать его я не мог – это было бы все равно что лишить мертвых последнего пристанища.

А тут... Прошлое не кануло в реку забвения; оно будто все еще было неотъемлемой частью настоящего, представляя собой не только эфемерные фрагменты человеческой памяти, но и нечто вполне вещественное. Мой остров, неподвластный разъедающей кислоте времени... Я, конечно, понимал, что и это иллюзия, однако часы относительного покоя стоили слишком дорого, чтобы пренебрегать ими.

Случалось, я ловил себя на том, что чересчур придирчиво и тщательно расставляю товар, стремясь привести в гармонию несовместимое – предметы различных эпох и стилей. Не скажу, что дела шли блестяще, поэтому свободного места в магазине было немного. Целые столетия замерли в тесноте, словно бабочки, которых так легко спугнуть. Креденца эпохи Ренессанса соседствовала с секретером работы Вейсвейлера, а компанию английскому дивану восемнадцатого века составляли три более ранних голландских кресла с интарсиями.

Но вернемся к незнакомцу. Он непременно отразился бы в большом венецианском зеркале, если бы оно уже давно не было «слепым». Возникало впечатление, что он изучает меня на расстоянии, не торопясь показывать свое лицо, – словно решает, стоит ли иметь со мной дело. А так кто угодно принял бы его за статую из черного дерева.

Я ждал. Мне было некуда спешить.

Наконец он вышел из тени. Судя по лицу – араб. Одет во все темное. Он казался изможденным и затравленным, однако, насколько я понял, это был тот случай, когда загнанный в угол зверь становится еще опаснее. Впрочем, мне ни на секунду не пришло в голову, что он может оказаться грабителем или сумасшедшим.

Последнюю ночь он явно провел не в отеле и даже не в ночлежке для бездомных. От него дурно пахло, но при этом он не выглядел нищим, раздобывшим на помойке старый подсвечник или статуэтку с отбитой головой, – ко мне приходили и такие. В нем было что-то нездешнее. Есть неуловимые черты, по которым безошибочно узнаешь странника или изгнанника. Я чувствовал, что он прибыл издалека. И дело не в цвете кожи – неподалеку жили арабы, которые могли послужить образцом оседлости: шестое поколение на одном и том же куске земли.

Возникал вопрос, на что же такое особенное Мария предлагала мне взглянуть. Если она имела в виду самого незнакомца, то ее фраза означала: «Взгляните-ка на это чучело!» Но вряд ли она позволила бы себе подобное опрометчивое суждение. Мария обладала тонким и безошибочным чутьем. Вероятнее всего, человек в черном успел спрятать то, что принес, до моего появления. Бессмыслица? Дешевая игра? Необычное, подозрительное поведение? Пожалуй. Но ведь и клиент необычный – это было ясно с первого взгляда. Существовал и третий вариант: незнакомцу грозила опасность. Настоящая опасность. И чем дольше он тянул, тем сильнее я убеждался в том, что опасность реальна.

Я не суетился, и человек в черном принял решение. Он вытащил из-под складок бесформенного балахона какой-то сверток. Развернул не очень чистую ткань и осторожно положил на прилавок свое сокровище. Я говорю без иронии – случается, и горсть пепла становится бесценной. В реликварии семнадцатого века я хранил то, что забрал из крематория в конце двадцатого. Кто-то строит Тадж-Махал, а кто-то собирает пепел, чтобы однажды, накануне конца света, развеять его по ветру.

(Ветер хаоса, остуди мой мозг!..)

Внешне я остался невозмутим, как игрок в покер, хотя ставки были неизмеримо выше, чем в карточной игре.

Я увидел предмет, которого не должно быть в этом мире.

Но тем не менее он был.

Спустя много лет он вернулся.

Так же, как и я.

* * *

(...Черный Аббат Гибур был моим Хароном. И он неплохо справился с работой. Мне грех жаловаться. Многим не повезло. Некоторые надолго застревали в Лимбе – а это примерно то же самое, что влачить жалкое существование в искалеченной плоти: без рук и без ног, да еще лишиться пяти чувств из шести. Жалкий выбор. Жалкий, жалкая, жалкое... Самые востребованные слова. Они характеризуют мое отношение к тому, что я оставил: смехотворный театр муляжей, жалкие представления о жизни и смерти, жалкие мысли, жалкий способ чувствовать, робкий способ сопротивляться неизбежному...

Плата? Что ж, я остался должен Гибуру, хоть он и отнял у меня кое-что, не имеющее цены. Но это наши с ним дела. Я знал, на что шел. Грязная сделка. И когда-нибудь настанет час платить по счетам.

Оказавшись по ту сторону упований, я понял, почему мертвецы так редко возвращаются. Мир живых – отвратительных клоунов, брошенных в ловушку пространства-времени, – не заслуживает того, чтобы о нем жалеть. Однако нас возвращают туда снова и снова, заставляя играть роли в таинственной пьесе, которая не имеет ни начала, ни конца. Кто-то раздает маски. Кто-то прячется за кулисами и шепчет из темноты…)

Я затруднился бы даже точно определить его размеры. Чуть больше кулака взрослого человека, но меньше головы. Это был какой-то сгусток мрака, скрученный в немыслимый узел, миниатюрная туманность с размытыми границами. В нем просматривалась некая периодическая структура, впрочем, слишком сложная и зыбкая, чтобы я мог ее описать. Судя по тому, как незнакомец держал его, предмет весил немного, и еще я заметил, что, соприкасаясь с ним, пальцы частично погружаются в темную субстанцию, которая обволакивает их, становясь похожей на лоскуты содранной кожи.

– Что это? – спросил я, отдавая себе отчет, что вопрос не блещет оригинальностью. Мне оставалось только прикинуться непосвященным.

– Клетка Велиара, – ответил незнакомец после очередной паузы, во время которой он, должно быть, решал, стоит ли называть вещи своими именами. Или выбирал одно из множества имен. У него был странный, неопределимый акцент.