Генри Олди - Рубеж

- Дай! Дай!

"Дай!" явно относилось к вееру. Сколько тут бывал, этот веер все время лежал на одном и том же месте. И никто, кроме пана Станислава, уже не скажет, откуда он взялся - легкий, изящный, с бабочками, летящими по тонким бамбуковым пластинкам.

- Дай!

Маленькая ручка потянулась вперед - и опустилась, не достав. Маленькая детская рука - с четырьмя пальцами.

Пленник!

Да, плохо быть жидом - даже не перекрестишься! Ведь этому мальцу и месяца от роду нет!

- Дай!

Взгляд нечеловеческих - от висков к переносице - глаз обжег, словно на меня взглянуло Пламя Эйн-Софа.

Взрослые глаза.

Страшные.

И лицо… Не бывает у детей таких лиц!

Послышался знакомый смех. Пан Станислав шагнул к столику, протянул веер.

- Держи!

Ребенок довольно засопел, прижал добычу к груди.

- Гу-у! Гу-гу!

И вновь я почувствовал страх. Брат Гриня Чумака не гугукал, как несмышленый младенец. Он говорил, пытался сказать, но не мог.

Пока что - не мог.

- Прошу прощения, пани и панове! Этот маленький пан меня слегка задержал.

Пан Станислав улыбался, на пухлых щеках обозначились знакомые ямочки. Ни дать ни взять, добрый дед, радующийся внуку-первенцу.

Интересно, когда он "чистую кровь" по углам пентаграммы льет, тоже так улыбается?

- Этот маленький пан очень любопытен. А ну-ка, подойди к пану Юдке! Можешь подергать его за бороду, он не обидится!

Мне бы посмеяться. Во-первых, шутит пан Станислав. Во-вторых, почему бы и не подергать пана Юдку за бороду?

Посмеяться бы - но я даже не улыбнулся.

Он понял!

Ребенок, видевший меня пару раз за всю свою жизнь (вэй, тоже мне жизнь, месяц всего!) - понял!

Простучали маленькие ножки. Пленник подбежал ко мне, чудные глаза смотрели твердо, не мигая.

Сдерживая страх, я наклонился, дернул губы улыбкой.

Вот она, борода, хватай!

Ручонка протянулась вперед. Уже другая, не с четырьмя пальцами - с шестью.

Я стиснул зубы.

Святой, благословен Ты! Не допусти!

Шестипалая ручка застыла, медленно опустилась.

- Гу-у! Гу!

Он что-то требовал. Чудные глаза взглянули в упор.

И сразу исчезли Тени…

Я был тут, я никуда не делся.

Но это был уже не я…

Кто-то другой сидел в старом тяжелом кресле.

Нет! Не сидел!

Стоял!

Вокруг был незнакомый сад, чужие лица - и только запах гари, такой привычный, был знакомым.

Дом пылал, пылал сад…

…Магнолии горели неохотно.

Дом, в полотнищах черного дыма, не желал сдаваться. Все эти старинные гобелены, посуда из серебра и фарфора, все эти ткани и резное дерево, дубовые балки и расписная известь потолков - все это сопротивлялось огню, как умело, и розовый мрамор садовых статуй давно уже сделался черным от копоти.

На коробку с коллекцией шлифованных линз наступили сапогом.

Собаку убили. Кошки разбежались. Улетела ручная сова, а белые мыши так и остались в доме.

Поперек усыпанной гравием дорожки лежит грузное тело тети. А там - дальше - бабушка, а няню куда-то волокут, выкручивая тонкие, в медных браслетах, руки…

И за сотни верст вокруг нет ни одного мужчины.

Ни одного; только потные гиены в стальных рубахах, несколько женщин, уже мертвых или все еще обреченных, горящие магнолии - и я, задумавший обороняться шелковым сачком для ловли бабочек.

Обо мне вспомнили. Сразу несколько рыл обернулось в мою сторону, в редких бородах блеснули белые зубы. Кто-то, временно оставив награбленное, двинулся ко мне - как бы небрежно, как бы привычно, как бы мимоходом, потому что всего и дела-то, что сгрести за шиворот обомлевшего от страха мальчишку, щенка, не сумевшего спасти даже свою белую мышку.

А тетя лежит поперек дорожки и уже ничего не видит. И бабушке все равно. А няня…

Белый платан за моей спиной устал бороться и вспыхнул снизу доверху, будто облитый маслом. Вместе с дуплом, вместе с гнездом болотницы, вместе с муравейником…

Я знал, что не могу отменить случившееся - и знал, что оставить все как есть тоже не сумею. Зачем я здесь, кто я такой, если не сумел защитить свой дом, свою бабушку, няню, тетю?…

Я отступил на шаг. Еще на шаг. Шелковый сачок в руках дрожал. Гиены ухмылялись, но я боялся не их.

Я ненавидел себя. Я стыдился себя, слабого; я пожелал, сам до конца не осознавая своего желания. Изо всех сил пожелал…

И шагнул в костер.

Вспыхнули волосы, боль впилась в щеки, в кончики пальцев.

Я дернулся, пытаясь вырваться, вынырнуть из страшного видения.

Рванулся…

- Пан Юдка? Да что с вами?

Лицо пани Сале было рядом - встревоженное, слегка растерянное.

- Сейчас! Тут у меня нюхательная соль…

Вот уж не думал, что в библиотеке пана Станислава есть нюхательная соль! Откуда?

Я глубоко вздохнул, прогоняя остатки кошмара.

Чужого кошмара.

Чужого - но такого знакомого.

Встал, улыбнулся, поправил сбившуюся на ухо кипу.

- То я прошу прощенья у моцного пана и сиятельной пани…

- Это я у тебя прошу прощения, пан Юдка! - пан Станислав улыбнулся, хлопнул по плечу. - Да не вставай ты! Эх, мой грех, загонял я тебя! Ни дня субботнего не чту, ни дня воскресного…

Пан Станислав качал головой, усмехался дружески, но я уже не верил - ни его улыбке, ни добрым словам.

Я оглянулся - Пленник исчез.

Ясно…

Пан Мацапура продолжал улыбаться, что-то твердить о том, как вредно три ночи подряд не спать, но я не слушал. Умен мой пан! Наверное, так и было: взглянул он в глаза Пленнику, то ли случайно, то ли заподозрив что - и провалился в пропасть.

В ЧУЖУЮ пропасть.

В бездны чьей-то памяти.

Да, пан Мацапура умен! Не испугался (а может, испугался, да себя преодолел) - и проверить решил.

На мне.

На своем верном псе Юдке.

Так-так…

Интересно, что моему пану привиделось? Нет! Не привиделось!

Что ОН заставил моего пана увидеть?

Кто же ты, Пленник?

Нюхать соль я отказался, и от стопки знакомой гданьской вудки - тоже. Пан Станислав не настаивал. Мы присели к столику, на скатерть легла толстая книга с позеленевшими медными застежками переплета.

Я узнал - книга "Задея".

Так-так…

Для того и собрались. Пан Станислав и тут верно рассудил. Пани Сале в своем Сосуде некромант не из последних. И сам пан Мацапура не один год такие книги почитывает. Ну, и я, глупый Юдка…

Слушать о "Багряных Вратах" было неприятно. Читать - тоже. А смотреть на рисунки - тем более. И не только из-за "чистой крови". Я не брезглив; тем более людей, кто попадет в замок, все равно не спасти. Говорят (говорили - прежде), что такой кровью пан иногда ноги парит.

От боли в суставах.

Может, врут?

Другое не нравилось. "Багряные Врата" - все равно, что топор в руках ювелира. Или портного. Вместо тонкой работы - удар сплеча.

Хотя…

Я вновь перечитал затейливую вязь скорописи, проглядел густую киноварь рисунков. Три круга: глумленье, Имена и кровь. И дорога - тоже из крови. Грубо! Очень грубо!