Андрей Мартьянов - Отречение от благоразумья

— Не верь ему. Он умеет только пугать. Все, чего он добивается — запретить человеку думать собственным умом и иметь мнение, отличное от вдолбленных благоглупостей. Помни, что я тебе говорил и чему учил. Боль преходяща, смерти не существует, и никто не вправе распоряжаться твоим разумом.

— Значит, вы не желаете проявить добрую волю и смирение, — подвел итог отче Лабрайд и для пущей важности добавил: — Секретарь, занесите в протокол.

Что его дернуло за язык? Бюрократ несчастный... До того Мирандола не замечал моего присутствия, чему я потихоньку радовался, но теперь он специально развернулся вместе со своим «ярмом», дабы полюбоваться, как я ерзаю за колченогим столом и неуклюже пытаюсь прикинуться предметом скудной обстановки.

— Вот еще одна боязливая душа, — спокойно и отчасти разочарованно заметил итальянец. — И добро бы страшилась чего-нибудь стоящего. Нет, шарахается от себя самой! Эй! — сделать вид, будто обращаются не ко мне, не получилось. — Перестаньте бояться! Вам не надоело изображать скучного типа, якобы только и умеющего скрипеть пером да злословить себе под нос? Вы же нечто совершенно иное!..

— Довольно, — отец Густав треснул ладонью по столу, отчего закачался и едва не опрокинулся шандал с чадящими свечами — даже на этом расчетливые монахи Клементины сэкономили. — Мирандола, у вас еще будет возможность вволю потрепать языком, а сейчас заткнитесь. Возьмите этого, — слабо трепыхавшегося Маласпину рывком подняли на ноги. — Господин аббат, с чего бы вы посоветовали начать увещевание сего упорствующего в своих заблуждениях грешника?

Глава Клементины многозначительно прокашлялся, надулся, уподобившись бойцовому петуху, и с видом вещающего надмировую истину оракула изрек:

— Выпороть мерзавца!

— Оставьте его, он ни в чем не виноват! — это уже делла Мирандола.

— Вам необходимо его молчание, дабы он не разгласил порочащие вас сведения? — любезнейше уточнил герр Мюллер. Бывший посол не нашелся с ответом, но ничто больше не имело значения, потому что его толкнули в угол, а кто-то раскрутил длинную, тонко свистящую плеть, и оставалось единственное спасение — уставиться перед собой, медленно перебирая множество чисел от единицы до бесконечности, запретив слуху воспринимать хлесткие, царапающие звуки.

— На каких условиях вы заключили договор с дьяволом?

— Что стало причиной смерти Франциска фон Клая?

— Вы убили Луиджи Маласпину по наущению дьявола?

— Многих ли вы околдовали и сделали кровопийцами?

— Какой амулет вы видели у Андреа Мирандолы и верно ли, что она пробавляется чародейством?

— Кто еще соучаствовал вашим злодеяниям?

В спертом воздухе маленького, облицованного серым гранитом помещения, где из стыков между камнями медленно сочилась вода, клубилось нехорошее предчувствие. В большей или меньшей степени оно завладело всеми нами, и, косясь по сторонам, я видел его приметы. Темным ангелом оно стояло позади отца Лабрайда, отнимая его врожденную уравновешенность и подсовывая взамен воинствующее неприятие. Оно заставило наиболее разумного из нас, отца Алистера, отодвинуться в тень, прекратив любые попытки вмешаться в ход дела, и превратив аббата Гибернова в точное подобие сытно похрюкивающего борова. Из-за него герр Мюллер все больше походил на явившегося из средних веков фанатичного мракобеса, приносящего церкви, которой он так рьяно служил, больше вреда, нежели пользы. А может, они всегда были такими, а я просто не хотел замечать очевидного?

— Нет-нет-нет-нет, — зашелся истошным визгом Маласпина, и я вдруг увидел, что на разложенных передо мной бумагах поверх чернильных строк расплываются мельчайшие брызги крови — или показалось? — Ты же обещал, что не допустишь этого! Ты обещал! Обещал и бросил меня подыхать! Спаси меня! Ты говорил, что...

— Я не разбрасываюсь обещаниями.

Голос — ясный, металлически-чистый, умный и лукавый, бесстрастный и дразнящий.

Лицо — совершенная золотая маска, не мужчина и не женщина, но нечто общее, лик древней статуи, остановленная юность, не ведающая тления. Чуть вытянутые к вискам глазницы заполняет густая смолистая чернота, в глубине которой плавают еле различимые серебряные искры. Иссиня-белые волосы, больше похожие на плохо выделанную шерсть или грубоватый парик.

Оно напоминает человека — туловище, голова, две руки, две ноги, но я не возьмусь объяснить, что в нем от человека, а что нет. Неизменно одно — золотая бесстрастная маска, живая темнота глаз, лишенных даже намека на зрачки, жесткие белые пряди с синеватым отливом.

Вот он и пришел. Вызванный неведомо кем неизвестно откуда, новая пражская легенда, то ли демон, то ли языческий бог, зовущий себя легким, звонким именем, схожим с именем удивительнейшего из художников времен Возрождения.

Леонард.

— Мирандола! Синьор Мирандола! Аллесандро!

Тишина. Попробуем по-иному.

— Леонард, отзовитесь! Эй, есть кто дома?

Два этих имени, как ни странно, принадлежат одному человеку, или существу, если вам угодно. Тому, что содержится в самом надежном из имеющихся подвалов Клементины, и которому я тайком наношу визиты. Пока везет, за минувшую неделю не попался. Если святые отцы прознают об этих прогулках — можно смело заказывать поминальную мессу.

В камере завозились, забрякали цепями, натужно раскашлялись и ворчливо осведомились:

— Кого там принесло? Опять на допрос, что ли?

— Это я, — тяжелый деревянный щит, закрывающий крохотное оконце, через которое стража должна неусыпно наблюдать за узником и передавать ему пищу, нехотя поддается моим усилиям и сдвигается. В камеру проникает узкая полоска света от горящего в коридоре факела. Впрочем, щель слишком маленькая, чтобы разглядеть что-то внутри. Отец Густав распорядился отпускать арестанту свечи и разрешил жечь их три часа в сутки, но запас тощих монастырских свечек быстро иссяк, а о новых не побеспокоились, здраво рассудив, что тратиться на смертника не обязательно. — У меня для вас подарки в преддверии грядущего Рождества, ловите.

Принесенные свертки один за другим исчезают в отверстии, ворчание с недовольного сменяется на обрадованное.

— Свечи. Бумага, пара карандашей. Припрячьте получше. Так, это письма. Прочтете — сожгите. Теперь пошла пища насущная. Пирог с яблоками, только что из печки, еще теплый. Правда, пекли его иудеи, вас это не коробит? Нет? Тогда дальше... Что предпочитаете — местную паленку или херес?

— Херес откуда? — деловито уточняет мой невидимый собеседник.

— Из Малаги, купил на днях в лавке возле пристани. Похож на настоящий.

— Давайте, — маленькая плоская фляга ныряет в полутьму оконца, за ней следует увесистый промасленный пакет: