Азамат Козаев - Ледобой

– А дружинные что же? Не замечают?

– Так разве углядишь, если любишь? Дружинным разреши – по земле ступить не дадут, на щите носить станут.

– Ты-то заметил.

– Я старый. Мне Отвада будто сын. Люблю, люблю, а и в душу гляжу.

Стюжень ждал вопроса, но Безрод молчал, как воды в рот набрал. Ворожец не дождался и начал сам.

– Весь город князя любит, потому и не видит. И даже если увидят люди, многое простят. Ты другое дело. Тебе любовь глаза не застит, приглядись к Отваде. Сынок, приглядись, очень тебя прошу.

Безрод нахмурился пуще прежнего.

– Уйду. Через день-два уйду. Некогда мне на князе прыщи выискивать.

Стюжень тяжело поднялся с бочки, прошел к выходу, в дверях оглянулся. Занял собою весь проем, огромный, лохматый, седогривый.

– Ты один волком зыркаешь на князя, тебе одному умильная слеза взор не туманит. Приглядись. Знаю, свидитесь еще.

Сивый угрюмо проводил старика взглядом. Каждому своя дорога, ему в Торжище Великое, князю – тут оставаться. Все, хватит! Где-то ждет счастье, дождаться не может…

Безрод спустился во двор, присел у поленницы и сидел до первых звезд на чистом небе. Корчемные выпивохи уже разошлись, постояльцы разбрелись подушки давить. Девка с кухни прибежала, повечерять принесла.

– Молочко только-толькошнее. Сама доила.

Корова у Еськи однорогая, бодливая, смекалистая. От такой молочка попей, разумнее многих двуногих станешь.

– Кхе-кхе, здоров ли, Безродушка?

Сивый оглянулся. Вы только гляньте! Старый знакомец в гости пожаловал! Переминается с ноги на ногу, пазуха чем-то оттопырена, улыбка хитрющая. Добрый старик, беззащитный.

– Никак питье принес. – Безрод кивнул на оттопыренное пузо гостя. – Ты кто ж будешь, добрая душа? Видимся часто, да вот беда – не знакомы.

– Да Тычок, несчитанных годов мужичок.

– Скажите, пожалуйста!

– Ага! – Тычок смешно тряхнул кудлатой головой. – Айда?

И заговорщицки кивнул на самый верх корчмы, где располагалась каморка Безрода.

Сивый усмехнулся, поднялся с колоды, отнес пустую миску на кухню, и вдвоем со стариком они поднялись в каморку под крышей.

– Иди, иди, – прошипел Еська, невидимый в тени поленницы. – Лети, ясный сокол, крылья не обломай.

Заморское вино Тычок просто-напросто стащил. Купец на пристани зазевался, а юркий старик тут как тут. Будто из-под земли вырос. Еще вчера приходил, но никто ему, разумеется, не открыл. Стучал, стучал, да все без толку. А еще пахло из каморки кровью и болью. С тем и вернулся восвояси.

– А что, и боль пахнет? – Безрод закусывал вино сухой хлебной коркой.

– Еще как! – Егозливый старик истово закачал головой. – Как зачнут коровку забивать, меня аж мутит. Так болью пахнет, что еле ноги уношу. Будет сеча неподалеку – и вовсе протяну.

– Поди, все в городе знаешь?

– Нос человеку для того и даден, чтобы совать его куда ни попадя. Жичиха говорит, мол, прищемят однажды.

– А ты?

– А я спрашиваю, однажды – это когда? Вчера – знаю, сегодня – знаю, завтра – и то знаю, а однажды – это когда?

Безрод усмехнулся.

– Небось, ни один выезд не пропустил?

– Выезд княжьей дружины – это святое! Куда ж без меня? Меня князь в лицо знает! Вот летом ехал из чужедальних земель, проезжал мимо, улыбнулся, рублик бросил.

– Пропил на радостях?

– Чего ж радоваться? Улыбается князь, а боль такую везет, что я чуть оземь не грянулся. Потерять сына – хорошего мало. Как еще княжить сил остается.

– Сына?

– Ага. Полег в сече с урсбюннами. Отвада будто тень стал. Затворился в тереме, носа не кажет. А ведь раньше многих молодых переплясывал. Первый в сече, первый в плясках. А нынче душой ослаб. Подкосила его сыновняя гибель. Боюсь, как бы злой дух в душу не проник.

Безрод усмехнулся, призадумался. Может быть, и проник. Уже. Злой дух ждет слабую душу, подстерегает и впивается, лишь пробьет в ней горе брешь. В эту брешь и выдувает злыми ветрами тепло счастья. Душа дичится, леденеет и под конец становится крепка, будто лед на реке. И так же холодна. Не каждый сам душу запахнет, поставит заслон холодным ветрам, отпугнет злого духа. А бывает и так, что бьется человек, всю жизнь дыры латает в собственной душе, да и устает. Просто отчаивается. Надсаживается. То-то лютует князь, душу в клочья рвет. Ждет полуночников, как избавления от земных горестей, жить больше не хочет. Для князя теперь самое милое дело – возьми его Стюжень, разложи на коленях, да и отшлепай ладошкой! Даром ли та ладошка широка, словно заступ? Не стар князь, будет еще сын. А если сомневается – так запустить Дубиню в княжьи покои, к девкам под бочок! Как пить дать, половина дворни забрюхатела бы!

Разошлись далеко за полночь. Тычок радовался, будто дитя малолетнее. Мог и сам выпить заморское вино, да не стал. Дождался. Очень хотел поговорить со странным чужаком, что не вспылил на улице, оставил Еську-дурня жить. Сивый не отпустил хмельного старика одного восвояси, довел самолично. А перед самым домом неопределимых годов мужичок уткнулся Безроду в грудь, и что-то горячо тому стало и мокро. Сивый погладил старика по макушке, обнял. Уж так не хотелось Тычку домой идти! Долго не мог успокоиться, плакал, да так тихо, чтобы Жичиха не услышала. А та Жичиха не жена ему, и не дочь вовсе, а так, сбоку припека. Живет у нее как приживалка, за скотиной ходит.

– Помру скоро, – всхлипнул Тычок. – Чую.

– Рано собрался.

– Чую, – замотал головой старик. – А помру, никто не заметит. Только коровки. Помычат, помычат да и привыкнут.

– Погоди умирать. Зажми душу в кулаке, не отпускай. Ты мне нужен.

Старик с надеждой посмотрел сквозь слезы, и Безрод тут же отругал сам себя. Не много ли наобещал? А если не получится? Точно помрет старик от разбитого сердца.

– Иди, Тычок. Утро вечера мудренее.

Старик тихонько притворил за собой дверь и исчез в глубине избы, точно мышь, невидимый и неслышный. Страшнее бабы зверя нет… Но что страшный зверь для храброго сердца?

Безрод возвращался не спеша, глубоко вдыхая прохладный осенний воздух. Скоро грянет зима, а зиму Сивый любил. Душа заводила тоскливую заунывную песню, и обе – зима и душа – пели в один голос.

А из-за угла выплыли две тени и без всякого предупреждения занесли над одиноким путником ножи. Лезвия тускло блеснули в желтом свете луны, на мгновение замерли и пошли вниз. Лиходеи не кричали и глотки не драли. Не стращали и золота не требовали. Били молча. Сзади из темноты вышли еще двое. Сердцу и разу не ударить, как быть бы Сивому распущенным на ремни… только не так обернулось, как замышляли ночные душегубы.

Дурачье! Безрод не стал пятиться, сразу подался вперед, прямо под ножи. Тот, что стоял ближе, локтем налетел на подставленное плечо, а Сивый еще и наддал снизу вверх, да так, что в локте что-то хрустнуло. Нож второго Безрод принял крестовиной меча, отвел в сторону, да так ударил головой, что смял нападавшему пол-лица, все выпуклости с хрустом вдавил внутрь. Времени прошло – всего ничего. Те, что стояли сзади, пыхтя от злости, ринулись вперед. Безрод молча ушел от удара одного из нападавших и пальцем, согнутым, как рыболовный крюк и крепким словно камень, продырявил убийцу – порвал кожу на плече, уцепил ключицу и резко рванул. Ломаясь, ключица разорвала плоть, одежду – и двумя острыми сколами вылезла наружу. Душегуб как упал, так и замер. Даже звука не издал. Четвертый и последний, видя неожиданный расклад, остановился, сдал назад и так припустил, что лишь пятки засверкали. Безрод зашатался. Прислонился к стене амбара, огляделся. Двое ничком лежат, тише воды, ниже травы, третий руку держит да глухо стонет, а последний пятками сверкает. Не многовато ли? И ведь мирное время, а стражи в городе полно, будто пчел в улье.