Азамат Козаев - Ледобой

Мы долго шли, – когда на лошадях, когда пешком, ведя коней в поводу. И кругом был только лес, шумливый и тихий, сонный и буйный, едва расшевелит листву шалый ветер. Ни единой деревеньки не встретилось нам на пути. Безрод, правда, насколько раз примолкал, щурил глаза и подозрительно вглядывался в молчаливую чащу. Видел там что-то, да нам не говорил. Я знала, в лесах тоже люди живут, сама не в степи выросла, только не чета мы лесным. Так спрячутся, – в шаге пройдешь – не заметишь. Один Сивый и косился на деревья, тревожно морща лоб. Синие глаза становились острее иглы и холоднее северных ветров. А когда невидимая опасность обходила стороной, Безрода отпускало, снова ухмылялся, даже песни изредка пел. А однажды Сивый так напрягся, как будто за деревьями притаилась целая дружина, нас, бедолаг, поджидала. Я даже меч из ножен потащила. Но уже в который раз постылый муж сделал совсем не то, чего ожидала – песню запел. Безродов голосище зазвенел на весь лес, – чисто бронзовый колоколец. Сивый пел о храбрецах, что идут сквозь дремучую чащобу, Лесного Хозяина чтут, птицу и зверье не разоряют, потому и позволяет Лесовик идти по своим владениям. Странно было слушать светлую песню, запетую голосом, звенящим от напруги. Безрод пел, – и удерживал мою руку на мече, дабы не сделала глупости. Сама не заметила. И, лишь когда отъехали от опасного места, я опомнилась и дернула рукой. Чтобы лапищу свою убрал. Беспояс без лишних слов убрал и даже не глянул в мою сторону. Не удержи меня Безрод, клянусь всеми богами, ринулась бы в чащу, – и нашла ту опасность, что в лесу таилась. Муженек промолчал, но мой дурацкий порыв, уверена, от его острого глаза не ускользнул.

Потеряла счет дням. С той злополучной дороги давно сошли, несколько дней ехали по лесу. Теперь не скажу на который день по счету перед нами расстелилась наезженная дорога, которая бежала с полуночи на полдень, а может, и наоборот. Сказать, что стало легче идти – ничего не сказать. Теперь вчетверо больше проходили за день, не больно-то наездишь верхом на лошади по буреломам с целым табуном в поводу. И однажды Безрод съехал с дороги направо, а мы следом.

– Деревня прямо, – махнул Сивый рукой. – Дух переведем.

Постоялого двора в деревне не было. Мала слишком. Но едва блеснуло на солнышке серебро, каждая изба захотела стать для нас постоялым двором. Безрод недолго выбирал. Кивнул вдовой бабе с тремя ребятишками и первым въехал в перекошенные воротца. Старшие мальчишки тут же увели лошадей в хлевок. Конюшни, как таковой, не было, – так вместе с коровами наши кони в хлеву и встали. Я подозрительно косилась. Больно неказист хлевок. Кособок, хлипок, не сложился бы в одночасье. Погребет хозяйских коровенок вместе с нашим табуном. Шутка ли, четырнадцать лошадей забрали после темных.

– Не ровен миг, рухнет кровля, – пихнула Безрода и кивнула на постройку.

– Вот уедем, и поправит баба хлев.

Трудно возразить. Серебро, случается, и чудеса творит. Однажды встанет ровненький и свежетесаный хлевок на месте зияющей провалами развалюхи. Чем не чудо?

Баба жила на краю деревни, у самого озера. Удачнее места для баньки не найти. Она и стояла на самом берегу, – кленовая тесаная дорожка над тонкими свайками убежала в озеро на пяток шагов. Первыми отведали хозяйской бани мы с Гарькой. Никогда раньше не видела нашу молодицу обнаженной. Ну, здорова бабища! Белотела и круглобока, как будто из валунов слеплена, что катаются под кожей, разве только не гремят. Эту живой, точно, не возьмешь! Может быть, уже пробовал кто-то: на Гарькиных боках я углядела два старых шрама и два совсем свежих – на спине и груди.

– Чего косишься, ровно медведь на мед? Жалеешь, что не родилась мужчиной?

Вот еще! Мне и в бабьей шкурке сладенько.

– Беспокойно мне.

– Чего ж?

– В озерцо плюхнешься, мне воды не достанется. Всю выгонишь из берегов.

Гарька зашлась от смеха, – думала, смешинкой подавится. И так меня веником оходила, я чуть не воспламенилась. Еле вытерпела. Никогда не устану благодарить богов за баню. Лучший подарок людям. Но и Гарьке от меня досталось! Даже сквозь облака пара было видно, что из белой Гарька стала малиновой. И как нас обеих узкий мосток донес до воды? Ума не приложу.

Все на свете забыла, когда тело, утомленное долгой дорогой, рваное железом, затопило блаженной истомой. Раз за разом возвращались в баню, пока сил оставалось. И тут гляжу, а Гарька сушит волосы, выходить собирается. Спрашиваю:

– Неужели спеклась? Думала, поздоровее ты сердцем.

– Мы не одни на этом свете. Кому-то банька еще нужней.

Вот так! Я обо всем позабыла, уела меня наша коровушка. Сколько времени прошло? Уже солнце село, а когда мы уходили в баню, еще высоко стояло над дальнокраем. Ничего нам Безрод не сказал, только с легким паром встретил. Даже не покосился в нашу сторону. Ну, хоть бы словом попрекнул! Нет. Лишь усмехнулся, шутливо зажмурил глаза, да руками закрылся, – дескать, отчего так светло стало? И Тычок балагур тут как тут. Этому не пустить острого словца по бабьему племени, – как дармового пива не выпить. Даже наша хозяйка, уж на что баба тремя детьми разжилась, и та в краску вошла. Сивый с Тычком ушли, и я заметила, как наша хозяюшка проводила Безрода странным взглядом. Долго в спину глядела, – и глубоко вздохнула. Полнотела, статна, пригожа, только лоб рассекли две заботные морщины, о детях, о безмужнем хозяйстве. В общем, ладная баба, только несчастливая.

Встрепенулась, подскочила с места чисто девушка, как будто что-то вспомнила, и унеслась в баню. Рубахи забрать, да простирнуть, пока мужчины парятся. И, по-моему, наша вдовица с превеликим удовольствием стирала красную рубаху Безрода, да самолично перед огнем сушила.

За столом хозяюшка все подкладывала и подливала, и Безроду пуще остальных. Угощала жареной дичью и ароматной выпечкой. Дичь в лесу добывал старший сын, корни, из которых пирогов напекла, выращивала на огороде во дворе. Слету угадала в Безроде нашего воеводу, и не сказать, что ошиблась. Глядела прямо, глаз не отводила, как только баба может на мужчину глядеть.

Вокруг нашей хозяюшки даже воздух в избе налился искрами, отяжелел. Еще чуть – и засверкает. Она не стеснялась и не лукавила. А чего свободной бабе, богатой тремя детьми, низводить глазки долу, точно малолетней девке? Свое отженихалась, теперь каждый счастливый день на вес золота. Я могла понять Гарьку, которая будто насквозь пронизывала глазами нашу хозяйку, Ягоду. Словно оценивала. Гарьке не все равно, под каким деревом Безрод в тени приляжет, не говоря про то, на чью грудь приклонит голову.

А вот себя понять не могла. Изнутри поднималось что-то горячее, сама не знала что, и жгло, ровно кострищное пламя. Аж перед глазами темнело. Безрод усмехался и глаз от Ягоды не прятал. А чего ему бегать от сочной бабы? Ее сожми в руках посильнее, вся соками истечет! Я даже зубами заскрипела. Так частенько бывает. Только соберешься выбрасывать ненужную вещь, на нее тут же находится охотник. И уже становится жаль отдавать. Я первая встала из-за стола после трапезы. Нутро так полыхало, что не знала, куда себя деть. На мгновение пожалела, что теперь не зима. Тогда просто упала бы в снег лицом и лежала, пока весь подо мной не стает. Но откуда взяться снегу в конце весны? И я просто унеслась на берег озера, сбросила одежду, нырнула и плыла, пока не вылезла на тот берег. И все равно сил осталось, как будто не плыла. Я не знала, что со мною… хотя нет, вру. Все знала. Потому и плыла. Отдавала воде злую силу, – лишь бы не думать, лишь бы сказать самой себе то, что было для меня подобно смерти.