Азамат Козаев - Ледобой

– И берут?

– Берут. Давеча у князя ты из братины пил. Моя.

– У князя?

– Да.

– Та, что по кругу изукрашена оленями и стрелами?

– Она.

– Руки – золото.

Вишеня подняла на Безрода глаза, и улыбка сошла с губ. Погасла одна маслянка, и глаза гончаровны враз потеряли цвет, заблистали из тени двумя звездами.

– Твоими бы устами…

Сивый слушал ее голос, а внутри все ухало, будто в пропасть падал. Глубокий голос, дна не видать.

– Чего молчишь, застенок?

– Говори. Тебя слушаю. Хмелею, будто с медов.

– Всего ли хватает?

– Жаловаться не на что.

Погасла вторая маслянка и как будто сама темнота обрела этот голос, грудной, волнительный, чарующий.

– Запалить еще?

Безрода со всех сторон объяла мгла.

– Нет, – прошелестел Сивый.

Вишеня любила отчаянно, горячо, своим жаром спекала в головешку, грозилась вовсе сжечь, и не могла любовью наесться. Не могла отдать ее всю, сама стала как яма, отдавала много – становилось еще больше. Безрод, как великая стужа, без остатка пожирал ее жар и не мог согреться. Вишеня горела, ровно солнце, и не было конца ее пламени. Гляделась в синие, бездонные глаза, но даже во мгле они зияли мутными провалами. Вишеню будто в пропасть затягивало, голова кругом шла, грозилась вовсе укатиться. Гончаровна щедрыми горстями бросала тепло в озябшую душу Безрода и была ненасытна, отдаваясь… Заснули только к утру.

Встали поздно. За столом не глядели друг на друга. Вишеня не поднимала глаз, но если бы подняла, светлее стало в горнице.

– Слыхала, по весне морем налаживаешься.

– Уйду, – буркнул Сивый.

– А замуж взял бы?

Сивый нахмурился.

– А пошла бы?

Вишеня грустно взглянула.

– Пошла бы за тебя, да не смогу! Надорвусь. Ровно в тени ходишь, ровно в стужу неодетый бродишь. Обогреть хочу, да сама мерзну. Гляжу в глаза и будто внутрь проваливаюсь. Страшно мне. И зябко, и трясет всю. Хоть вовсе в глаза не глядись. А разве это жизнь? Давеча голодна была, потому и перемогла. Но надолго меня не хватит. Высохну. От тени шарахаться начну. Страшно.

Вдовица отвела глаза, а Сивый ощерился горькой улыбкой. В бабе два мира клином сходятся, она по кромке ходит, оба мира душой чувствует. Эта хоть сразу поняла, не стала мучить ни себя, ни его. Не девка, пожила на свете.

– На «нет» и суда нет.

– Дни мечу отдай, а ночи мне, – жарко шепнула Вишеня. – Урву у доли немного счастья, пока не снялся в дорогу.

Безрод уходил в терем, крепко задумавшись. Нет, не в этом доме поселится счастье, пахнущее молоком. Не здесь. Да и есть ли вообще такой дом?

Пленных оттниров, тех, что отошли от ран, князь озаботил. Город разжился ладьями за эту войну, и полуночники ставили для них сараи. Остаток зимы быстроходные граппры должны простоять в сухом месте. Сёнге махал топором чернее тучи, несколько раз подмечал Безрода, глядящего издалека, и угрюмо отворачивался. Рыжий оттнир лишь крепче сжимал челюсти и ругался вполголоса, Злобог бы побрал этого живучего бояна. Сивый кривился. Зима на лето повернулась. Немного осталось до того, как уснут на море злые зимние ветры, и откроются пути. Тогда и станет можно бросить ветер в паруса. Парни начали помалу нагружать себя ратными заботами, дружина пополнилась новичками. Вспомнили про мешки у Вороньей Головы. Безрод выбежал с остальными. Рядяша морщил нос, глядя, как он воюет с огромным мешком, отворачивался, кряхтел, и однажды не выдержал.

– Судом суди, мечом секи, не позорь! Дай половину ссыплю! Велик вырос, да и дурак вымахал немалый!

Безрод взглянул в повинные глаза Рядяши и кивнул.

– Пяток горстей сбрось.

– Чьих горстей? Моих?

Сивый усмехнулся. Рядяшина горсть чару заполнит.

– Твоих. Сам сыпал, сам отсыпай.

– Мигом, воевода!

Бегать по снегу тяжело. Бежали, будто по колено в воде, и даже не бежали, а размашисто шли. Каждый день снег заваливал тропинку, и кто-то каждое утро, чисто олений вожак, шел первым, торя дорожку. Так и сменялись. Хорошо было идти за Рядяшей, за Моряем, за Неслухами. За ними оставался торный путь, ровно от саней, широкий, удобный. И теперь прыгали со скалы, только не плыли на тот берег. Почти сразу выходили. Те, кто с Безродом ходили за стену, всякий раз морщились. Вспоминали заплыв по студеному морю. Но ничего, прыгали.

Несколько раз Коряга, пыша злобой, делал Безроду подножки. Однажды просто столкнул со скалы в спину. Сивый мрачнел день ото дня.

– А чего я хотел? – криво ухмыляясь, бросил Безрод Стюженю на заднем дворе. – Наймит я.

– Зря ты так. – Старик огладил бороду.

– Нет, не зря. – Сивый правил меч бычьей кожей. – Я не дружинный – чужой и по весне уйду. Млечи кровь проливали за родной дом. А я? За себя, за свою жизнь старался. И кто я после этого? Наймит и есть. Повоевал, получи награду – собственную жизнь. Одного хочу – спокойно уйти.

Стюжень чему-то тоскливо улыбнулся. Не дадут млечи уйти спокойно. Чему быть, того не миновать.

Безрод еще дважды невзначай встречал ту девицу, которую на берегу укутывал боярин Чаян. Это она тогда заразительно смеялась и горько поглядывала в их сторону. Потом нарочно искал Чаяновну, приглядывался да высматривал. И однажды, дав крюк и проходя мимо хором боярина, забрел во двор и попросил напиться. Отослал слуг, захотел испить из рук самой боярышни. Вышла Зарянка, подала в ковше воды. Спросила:

– А не студено ли?

– В самый раз. – От ледяной воды ломило зубы, но вода была очень вкусна.

– Жадно пьешь.

– Так и жажда велика.

Сивый глядел на Чаяновну поверх ковша. Глаза глубокие, синие, в них душа плещется, живая, бездонная.

– Выйди вечером, красавица. Ждать буду.

– Я слыхала, ты с бабой теперь, воевода. Неужели одной мало? – Зарянка хитро сощурилась.

– А ты баб моих не считай. – Сивый незлобиво оскалился. – За себя отвечай.

Она долго смотрела на Безрода и кусала губу. Потом кивнула и ускакала в дом, а Сивый ушел в дружинную избу, снова ставшую просторной.

Как стемнело, Зарянка вышла за батюшкины ворота. Сивый уже поджидал. Боярышня сторожко ощупывала взглядом воеводу засадной сотни, что еще Безрод придумал? Неужели обхаживать вознамерился?

– Ну? Говори, вой.

– Не здесь. Слова мерзнут.

– А в беседне у нас бывал?

– Нет. Веди. – Безрод ухмыльнулся. Там девок много, ей будет спокойнее.

Все разговоры замерли, когда отворилась дверь и внутрь, отряхиваясь от снега, вошли Зарянка и Безрод. Так всегда бывает, люди с любопытством обрывают разговоры и ждут, кто же войдет. Потом смешки и треп вспыхивают с новой силой. Дружинные, свободные от службы, занимались важным делом – переплясывали девок, смех и шутки витали под потолком, и самыми старыми были тут, пожалуй, Сивый да Коряга. Млеч недовольно покосился на Безрода, едва тот вошел, расстарался, повел пляску близ порога, и когда Сивый проходил мимо, пихнул, что было сил. Безрод в последний миг спохватился, напрягся, и столкновение вышло очень громким, словно два барана стукнулись лбами. Пляска замерла, напряжение в беседне сгустилось такое, хоть топор вешай. Млеч криво улыбался, Безрод и глазом не повел. Мрачно оглянулся и пошел в самый дальний угол.