Азамат Козаев - Ледобой

Сам себя считал одиночкой, не связанным братскими и ратными узами, а все выходит по-другому. Тяжело оказаться просто человеком, снова осиротевшим. Безрод стоял позади торговых складов, глядел из-за угла на уходящие ладьи и крепко сжимал зубы. Горько усмехнулся и запел: – Я, дружину славную по свету водя,

Будь ко мне поласковей, долюшка моя,

Видел, как рождается за морем заря,

Будь ко мне поласковей, долюшка моя.

Стану в битве страшной сам себе судья,

Будь ко мне поласковей, долюшка моя.

И умчит нас, павших, быстрая ладья,

Будь ко мне поласковей, долюшка моя…

Вся пристань, опустив руки, заозиралась. Густой голосище, от которого мурашки разбежались по спине, играл откуда-то из складов. Песня уносилась в море, и оттуда, с только что ушедших ладей, на берег прилетел такой рев, что береговая стража схватилась за мечи. Неужели ладейный дозор проморгал захватчиков? Взбудораженный люд потянулся на голос – и за углом складов купца Поряски нашел невзрачного человека в овчинной верховке, который наливал воздух вокруг себя силой летнего грома. Сухой, седой, страшное лицо обратил к богам, – налетает ветер, срывает с уст еще теплые слова и уносит в море… Вечеряли вдвоем. Трапезная как-то вдруг опустела, стала тиха и неуютна. Тычок превратился в тень, ходил по избе тишок да молчок, как воробей, клевал что-то в углу стола и постоянно хлюпал носом. Девки, ровно мышки, шуршали туда-сюда, косясь на гостей. Безрод, не хмелея пил, не пия хмелел, мрачнел, хмурился и глядел прямо перед собой.

Тычок еще спал, когда Безрод вышел на улицу. Будить старика не стал. Незачем его за собой таскать. Пусть проспится. Добрый мед снес егозливого балагура с ног, как будто дубиной кто-то огрел.

Сивый ухмыльнулся. Город только-только просыпался. Мастеровой люд разводил огонь в печах, купцы отворяли ставни, оживали торжища. Шел знакомой дорогой. Не далее, как вчера этой же дорогой шел с Дубиней, – и захочешь, не заплутаешь. Вот и рабский торговый конец. Устроили около пристани, не тащить же рабов в самую середину города через все концы! Мужской торг устроили отдельно от женского, ближе к морю, женский расположили ближе к городу. На мужском торжище уже стояли хмурые вои. Заглядывали в лицо каждому, видимо, своих искали. Сивый, не глядя, миновал мужской рабский торг и ушел в женский. Ну, доля-долюшка, смейся в голос! Разом больше, разом меньше – не страшно. Не привыкать.

Безрод вошел в первый попавшийся загон. Хозяин равно презрительно косился и на рабынь, и на покупателей. Сивый усмехнулся, кто заставил его заниматься столь ненавистным делом? Даже зад не оторвал от скамьи. Только прищурился, глядя на входящего Безрода.

– Знал, куда идешь, – только и буркнул хозяин, высохший усач с усталыми глазами. – Выбирай!

Рабыни стояли в одних исподницах, искоса поглядывая на вошедшего, а когда Безрод повернулся к женщинам лицом, у многих дыхание перехватило. Только не этот! Боги, только не этот! Если суждено быть проданной, – только не этому! Человек со страшным лицом, видимо, людей живьем ест. В загоне было тепло и светло, хозяин не поскупился. Печь топил дровами, не жадничая. Летом торг вынесет на улицу, девки будут стоять на дворе, нынче же, весной, дело терпит. Рано еще.

Безрод оглядел рабынь. Кто откуда. Светловолосые, черноволосые, высокие и низкие, статные и кривые, молодые и не очень. В наложницы, на кухню, в поле, в мастерскую, а одну, здоровенную девку с глуповатым лицом, хоть сейчас в кузню молотобойцем, будь кузня бабьим делом. – Это все?

– Все, – буркнул хозяин. – Завтра будут еще. А пока все.

Первая в ряду. Откуда, из каких краев ее взяли, Сивый только догадывался. Дивные волосы, вороные кони позавидуют. А лицом не вышла. Неказиста, черный глаз так и сверкает злобой, второго из-за волос не видать. Говорили, будто на полудне живут черноволосые люди, – там и солнце жарче, и зима бесснежна. Несколько купцов оттуда даже до Сторожища добрались. Как и говорили, они оказались черноволосы и черноглазы! А еще болтали, что снега там на самом деле не бывает, не врали рассказчики. Но как же без снега? Исскучаешься. Только холодком потянет, нос по ветру тянешь, снежок вынюхиваешь. Тоска. – Из каких ты мест, красавица?

Черноволосая подняла голову, отбросила волосы с лица и черными глазами взглянула на Безрода. Думала, зло глядит, думала, поймет сивый покупатель, что люта душой, и откажется покупать. Да куда там. Самой холодно стало, зазнобило. Отвела глаза.

– Я из мест, где женщина умеет быть молчаливой и довольной малым, – грудным голосом произнесла черноволосая, а сама глазами так и сверкнула. Губы говорили одно, глаза другое. Валяться тебе, мой господин, с ножом в спине на заднем дворе, среди овец и свиней, в первое же полнолуние.

– Она из Труудстала. Хитра и бесчестна. Требует кнута. Зато потом седмицу не шипит. А злиться на нее нельзя. Дура.

Безрод усмехнулся. Нет. Не та. Следующая и ростом вышла, и лицом, только в глазах больше не осталось огня. Тусклы и безжизненны, глядели они с белого лица, и ничто в них не играло: – ни искры жизни, ни жажда вечного покоя. Ровно стоячее болото. Даже волос не заплела, соломенные космы рассыпались по плечам, прикрыть голову платком уже не осталось ни желания, ни сил. – Эта годна только в поле или по хозяйству. Умом тронулась, как ее родню вырезали, – усач– поморщился. – Да и самой досталось.

– Бывает, – пробормотал Безрод. – Всякое бывает.

Опять не та. Третья мала, четвертая коса, пятая горбата, шестая стара. Седьмая… Та самая румяная девка, которой прямая дорожка в кузню молотобойцем, будь кузнечное дело бабьим занятием. Стоит прямо и усмехается. – Где ж тебя взяли такую? – усмехнулся и Безрод. Рядом с молотобойшей – что цыпленок возле курицы.

– Где, где? – добродушно проворчала девка. – Батя с мамкой постарались.

– Видать, на совесть старались.

– Так и совесть велика.

– А в рабах чего же?

– Не скажу.

– Скажи.

– Не поверишь. Стыдно мне.

– А вдруг поверю?

– Ухо дай.

Девка что-то Безроду зашептала, и Сивый едва сдержал улыбку.

– Вот так! – тяжело вздохнула молодица и отпрянула.

Безрод вопросительно посмотрел на хозяина. Усач, ухмыляясь, кивнул.

– Правду говорит. Из отчего дома сбежала мир поглядеть, да прямиком в рабство и угодила. А бояться ей нечего. Двух хозяев мало насмерть не пришибла, вернули на следующий же день. Пришлось деньги отдавать. Дешевле новую купить, чем эту укрощать. Убить-то можно, да только и денежки пропадут. В общем, один убыток от нее.

– А жених-то был на отчизне?

– Да где они, женихи? Боялись. Боятся. А чего боятся, никак не пойму.

– Поймешь.

– Скорее бы.

– Если какую-нибудь возьмешь, – хозяин подмигнул. – Эту в придачу отдам. Жрет много. Боюсь, проест.