Азамат Козаев - Ледобой

Вчера девушки-служанки, быстро пробегая трапезную, все косились краем глаза на пришлых. Их воевода, наверное, когда-то был хорош да пригож, но эти страшные шрамы, седина, битый-перебитый нос, эти холодные глаза, да разбитые губы… Б-р-р-р! Одна из девок, кухарка Заревайка, едва шею не свернула, унося грязную посуду из трапезной, – так засмотрелась на страшного воеводу. К полудню парни начали вставать. Спускались по одному в трапезную. Потребовали холодного мяса. Вчерашнего. Того, что не доели. И начало девкам казаться, что не просто не доели, а нарочно оставили на утро. Водилось такое за боянами, – наутро после пиршества жевать холодное.

Кому что, а этим подавай холодное мясо. Заревайка как-то пробовала, но ничего в холодном мясе не поняла, и никто из девок не понял, как можно долго сидеть и тянуть волоконца из куска оленины. Наверное, для этого нужно родиться бояном. Вои собрались в трапезной и молча подвинули к себе блюда с холодными олениной и гусятиной. Все слова давеча сказаны, а мясо осталось, и, слава богам, позволительно без неловкостей помолчать. Кругом все свои. А может быть, уже не просто свои, а братья, понимающие все без слов?

Девки разносили меды. Уносили пустые блюда, приносили полные. Бояны еще не щипают, еще не проснулись. Просто сидят с открытыми глазами. Подняться-то поднялись, да разбудить их забыли. А пойдет дело на вечернюю зорьку – оклемаются, оживут, еще и спросят, – а раньше почему не видел? С мечами не расстаются, даром что опечатаны. Еще на пристани мытник залепил восковицей каждый меч. А Тычок с хитрющей рожей пристроился в спину Моряю, и когда подошла его очередь, невинно отвернувшись, воздев честные глазки к небу, протянул мытнику для печати… секиру. Мытник, на восьмом десятке мечей совершенно ошалевший, едва не залепил древко. Уже потянулся было ставить печать, да оторопел. Примелькались мечи за целый день, от их форм и узоров уже рябило в глазах. С костяными рукоятями и деревянными, травленные и гладкие, прямые и гнутые… Потому и начал искать на секире ножны. Под громогласный гогот воев плюнул в сердцах под ноги, и сам рассмеялся, – так уморителен был старик.

– Неужели первому бойцу в дружине оружие не залепишь? – вопрошал Тычок, гневно потряхивая секирой. – Я, знаешь как, в гневе страшен? Бед натворю немеряно! Если выпью. Лепи восковицу, кому говорю!

Весь смех мытника как рукой сняло, когда воевода боянов, тот со шрамами на лице, мрачно подтвердил.

– Этот мо-о-о-ожет! Недавно дружину оттниров по камням раскатал, – еле поднялись. За животы все держались. А разойдется – так и нас в лежку укладывает.

Мытник недоверчиво глядел на Безрода и щурился. В сумерках плохо видно, смеется седой или нет. Хорошо бы смеялся. Только стариков, шутя укатывающих дружину воев, не хватало в Торжище Великом!

– Один укатал?

– Один.

– А сами чего? Не помогли?

– А зачем мешать?

Да что же это!? Один укатал всю дружину? Слыхал про таких. Жизни осталось на одну чару меду, а такое творят!.. Воевода говорит, за животы держались? Неужели в пузо бил?

– Наверное, у оттниров луков не было?

– Были и луки. Только и стрельцов достал. Никто не ушел.

– Я такой! – вращал глазами Тычок и тонко орал. – От меня спасу нет! Меня четверым держать только за руки…

– И четверым за язык, – усмехаясь, вполголоса добавил Безрод.

Мытник не знал, что делать, лепить на древко секиры восковицу или отправить «страшного воя» куда подальше. Слава богам, выручил седой. Выступил вперед и загородил собой Тычка.

– Мой человек. Сам пригляжу. И ответ держать тоже мне.

Мытник с облегчением выдохнул.

– Только держи его в узде. Нам тут чудеса не нужны. Да и куда мне лепить восковицу на секиру?

Так и сошел «страшный боец» на берег Перекрестня-острова.

– А знаешь ли ты, хозяин, Раггеря-купца? Где сидит, чем торгует? – спросил Безрод после трапезы.

– Что-то слыхал, – хозяин почесал затылок. – Купчина не велик, и не мал, не трус, не удал, не дальняя кра и на, а самая середина. Сидит, кажется, в верхнем городе. А что за человек, не знаю. Вместе не застольничали, медов не пивали, в душу к нему не лез.

– Вороток! – позвал Сивый. – Снеси мальчишку вниз!

Соловей на руках снес Оддалиса вниз. Мальчишка только-только просыпался, а Гусек еще дрых в теплой горнице.

– Умой. – Безрод кивнул на двор. – Ишь разоспался, щеки пухнут.

Со двора прилетел звонкий ребячий голосок, и, вторя, загремел зычный хохот Воротка. Не иначе в пруд окунул по уши.

С влажными волосами, что понуро вылезали из-под шапки, насупленный, надутый, как пузырь, брел юный оттнир за воями. Ни Безрод, ни Вороток в Торжище Великом не бывали, потому все глаза проглядели, вертясь по сторонам. Вороток всякий раз в изумлении вскидывал брови, Безрод настороженно поблескивал исподлобья. Если бы в эту весеннюю пору уже летали мухи, жужжалки на лету залетали бы Оддалису в раскрытый рот. Мальчишка едва шею не свернул, глазея направо и налево. Пошли торговые ряды, которые образовали избы, рубленные особым образом – лицевая сторона двумя дощатыми створками распахивалась наружу. Купцы складно зазывали, наперебой приглашали попробовать, примерить, прицениться. Люд сновал по улице вверх-вниз, иногда захаживал в лавки, – и даже кое-что покупал.

Миновали рабское торжище, вернее, целый конец, что образовали рабские торговые загоны. Безрод, проходя рабский торговый конец, остро зыркал туда-сюда, замедлил шаг, и шедший позади Оддалис носом влетел Безроду в спину. Миновали нижний торговый город, вошли в средний – и все дивились, не уставая качать головой. Никогда не видели ничего подобного. Огромный городище, ставший одной большой лавкой, и гомонящее море людей, прибывших с востока, с запада, с полудня, с полуночи, одетых во все цвета радуги, мир поглядеть и себя показать. Красивые бабы на любой, даже самый капризный, взыск, осанистые купцы, вои, что поглядывали на эту суету несколько свысока. Безрод шел, не пряча лица, и когда ловил на себе любопытные взгляды, отвечал без стеснения, холодно улыбаясь. Люди разглядывали лицо, расписанное шрамами, отмеченное синяками, и не всегда успевали отвести взгляды. Сивый только посмеивался. Все шутил, обернувшись назад:

– В старости тут осяду. Стану лицо за деньги показывать. Тем и буду жив.

Вороток только посмеивался. Этот своей смертью не помрет и до такой старости уж точно не доживет.

– Не желают ли добры молодцы сластей заморских?..

– Ах, к лицу храбрецам шелка полуденные!..

– А сапоги сошью – сами в сечу побегут…

– Мне б наоборот, – ухмыльнулся Сивый. – Не торгуясь, взял бы.

Вот и верхний город. Тут и лавки побольше, и улицы шире. Без труда нашли Раггеря-купца. Кряжистый оттнир с соломенными волосами, смерил всех троих цепкими глазами, задержался на мальчишке, и рот, готовый хвалить-нахваливать добро, сам собой захлопнулся. Безрод ухмыльнулся. – Чем торг ведешь, хозяин?