Кэрол Берг - Стражи цитадели

— Кто мог это сделать? И во имя чего? — возмущенно вопросил Рен Вэсли.

— Она была нема, — с запинкой выдавила я, стыдясь того, что первая моя мысль была о себе, а не об этой бедной женщине. — И, как я слышала, крайне добра. Невозможно поверить…

Людей убивают из-за сильных страстей: ненависти, ревности, страха. Люси не обладала ни красотой, ни привлекательностью, ни влиянием, чтобы вызывать такие чувства. Еще людей убивают по расчету: из-за политики, интриг, тайн. Она была вовлечена в нечто подобное, но что такого она могла знать, чтобы кто-то пошел на убийство? Десять лет она не попадалась никому на глаза; пять из них она раскачивалась в кресле и слонялась среди детских игрушек.

Рен Вэсли смотрел на меня пристально. Выжидающе.

— Что мне сказать мальчику? — Слова его были отчетливы, а тон — холоден.

— Было бы непросто сказать ему, что она сделала это сама, но это…

Искушение скрыть правду боролось с моей совестью. Что, если эта женщина каким-то образом дала понять Герику о своей связи со мной?

— Он должен знать, — наконец решила я, — как бы это ни было больно. Сокрытие правды приведет только к лишним мучениям.

Однажды он все равно узнает правду, даже если придется выяснять ее самому.

— А когда герцогине станет легче, придется сообщить и ей.

Доктор кивнул. Мне показалось, что на его лице, на миг отразилось облегчение.

— Я надеялся, что вы так и скажете.

Моя репутация была изрядно подмочена. Если даже столь вольно мыслящий человек, как Рен Вэсли, увидел причину усомниться во мне, я не могла его в этом винить.

Минул полдень, но Герика так все еще и не нашли. С моего позволения Джеймс стал расспрашивать прочих слуг, но никто не видел мальчика с тех пор, как накануне вечером он забрал из комнаты плащ. Я приказала начать поиски с одного конца замка и обыскать каждый закуток и щель, внутри и снаружи, даже в самых невероятных местах.

Между тем день продолжался, и нам следовало позаботиться о Люси. Я велела садовнику вырыть могилу в обледенелом склоне Десфьерского холма, в стороне от фамильного кладбища. Когда мы с Неллией и Нэнси обернули тело покойницы одеялами, чтобы ее вынесли наружу, младшая служанка подобрала что-то в углу и положила поверх скорбного свертка.

— Должно быть, она хранила его с лета, — прошептала девушка, — Хорошо, что у нее будет цветок, пусть и совсем засохший.

Я взглянула на находку и дотронулась до нее, с трудом веря своим глазам. Это было невозможно, раздражающе невозможно, как и многое, что я видела и слышала на протяжении двух прошедших дней. Но словно катализатор в склянке алхимика, увядший бутон собрал воедино все разрозненные куски головоломки: Филомена, чья матка не могла носить ребенка весь положенный срок… кострище без малейшего следа золы и пепла, где лежала глыба расплавленного олова… ребенок, который никому не позволял узнать себя — ни учителю, ни доброму доктору, ни даже столь любимому им отцу… ребенок, живущий в страхе перед колдовством… женщина, которая жила там, где, казалось, не было никаких причин задерживаться… и теперь цветок лилии… в середине зимы, лилия, увядшая, но еще не засохшая, чьи мягкие лепестки все еще крепко держались на стебле… лилия, бывшая свежей еще двенадцать часов назад. Я знала только одного человека, который любил Мадди настолько, чтобы подарить ей цветок, так же как дарил ей соломенных зверушек, и тростниковую дудочку, и сотню прочих детских поделок. Но где в середине зимы ребенок возьмет живую лилию для женщины, заботившейся о нем… с самого его рождения?..

— Неллия, — прошептала я, едва находя в себе силы говорить, — когда у Герика день рождения?

Старая домоправительница посмотрела на меня так, как будто я подхватила болезнь Полоумной Люси:

— Что, простите?

— Юный герцог… когда он родился? В какой день и год?

Я знала, что она ответит мне так же твердо, как собственное имя.

— На двадцать девятый день месяца ветров, десять лет тому назад, будущей весной ему исполнится одиннадцать.

Привычный мир словно распался, оставив вместо себя новое творение, но не успела я поразиться его рождению, как оно, полное красоты и чуда, разрушилось под напором ужасов и несчастий. Как мне теперь найти место в этом мире? Что отныне называть правдой, когда самая темная, самая горькая правда моей жизни оказалась ложью? Ни на один из этих вопросов я не могла ответить, но зато я теперь знала, кто убил Люси и почему. И причиной была, несомненно, я сама.

Дарзид не ожидал увидеть меня здесь, не верил, что я разоблачу его. Когда он обнаружил свой промах и то, как смехотворно я не замечала истину у себя под носом, он немедленно предпринял все возможное, дабы исправить ошибку. Люси не лишалась рассудка. Она была смелой, умной и преданной женщиной и только изображала слабоумие, чтобы оберегать так горячо ею любимого ребенка. Она научила его скрывать свои умения. Когда же ей сказали, что в ней больше нет нужды, она сделала все, чтобы остаться рядом с Гериком, заботиться о нем и быть его лучшим другом, пока он никого не решался подпустить достаточно близко, храня свою ужасную тайну.

Десять лет тому назад, в двадцать девятый день месяца ветров… спустя два месяца со дня казни Кейрона… день, когда безмолвная, заботливая Мадди помогла мне подарить жизнь моему сыну…

Из моей груди вырвался горестный крик, от которого, разорвав цепи своего священного долга, бросились бы прочь Стражи цитадели. Я, словно обезумев, бежала по коридорам Комигора, уже зная наверняка, как о том, что солнце заходит на закате, — Герика не найти теперь ни в одном из уголков известного мне мира.

Лес был густым, тенистым и невероятно зеленым. Длинные лохмы мха, свисая, щекотали мне лицо, пока я продирался сквозь подлесок. Я шел без тропинки, лишь далекий огонек пробивался сквозь изумрудный сумрак. Куда я шел… если бы я мог убрать с дороги сплошную стену зелени, я бы не сомневался, что доберусь до огонька. Отдохнувший и полный сил, я просто сметал покрытые листвой преграды. Но когда я пересек лес, огонек не стал ближе, лишь зеленый цвет потускнел до серого…

Прохладные щетки сосновых лап превратились в грубый, холодный камень, легкие плети мха — в белый лен простыней и серую шерсть одеял. Только свет остался неизменным. Через толстое стекло окна с востока заглядывало солнце, требуя, чтобы мои глаза открылись навстречу утру.

Какое странное чувство. Когда в последний раз я открывал глаза по собственной воле, без руки на плече, трясущей меня так, что зубы начинали стучать, без ехидных подначек? «Мне что, взять скребок? Твои конечности прилипли к постели, словно моллюски к бортам корабля» или: «Что тебе такое снится? Ты разоспался, словно пустоголовый котяра на солнышке, мечтающий только о том, как бы набить живот, — а тем временем два мира затаили дыхание, ожидая, пока ты соблаговолишь удостоить их вниманием».