Робин Хобб - Лесной маг

Каждой частицей своего существа я жаждал опрокинуть ее на мягкий мох. И удерживала меня вовсе не нравственность или скромность, и даже не отвращение к соитию с дикаркой. Скорее, я просто стыдился показать ей свое тело. Со шлюхами было иначе. Они берут деньги и не вправе придираться к внешности клиента. Последнее, чего мне бы хотелось, — это чтобы она увидела меня обнаженным и испугалась или рассмеялась.

Поэтому я снова отступил, придерживая распахивающиеся полы рубашки.

— Остановись! — попросил я. — Это непристойно. Я едва тебя знаю.

Смущение сделало мои слова неумышленно резкими. Однако мне не стоило беспокоиться, что я могу ее обидеть. Оликея весело расхохоталась и, ничуть не смутившись, вновь приблизилась ко мне.

— Ты едва ли меня узнаешь, убегая от меня! Почему ты мешкаешь? Или мох нашего леса недостаточно мягок для тебя? — Она склонила голову набок и заглянула мне в глаза. Ее руки вновь коснулись моей груди. — Или ты находишь меня нежеланной?

— О нет, дело не в этом, — заверил я Оликею, однако ее ищущая рука уже сама убедилась, насколько желанной я ее нахожу. Я с трудом продолжал говорить: — Но твой отец… он не будет… возражать?

Она вновь надула щеки.

— Мой отец ушел по своим делам. Почему его должно заботить, чем занимаюсь я? Разве я не взрослая и разве не женщина? Он будет только рад, если у очага его дочери появится великий; вся моя большая семья разделит со мной эту честь.

Пряжка моего ремня поддалась ее ловким пальцам. Пуговицы на брюках были пришиты крепче, чем на рубашке. Одну за другой она мучительно медленно расстегнула их. Я едва слышал, что она говорит.

— Впрочем, имей в виду, что мои сестры и кузины могут рассчитывать лишь на честь твоего присутствия. В остальном ты будешь моим. О да. Ты готов. Вот так. Дай мне руку. Прикоснись ко мне.

Я подчинился. Ее соски напряглись. Она потерлась ими о меня. Мне хотелось выть от неудовлетворенности. Мой огромный торчащий живот вставал между нами неодолимой преградой. Я прижал ее к себе, но не достиг близости, о которой так сильно мечтал. Меня пронзил стыд, и я попытался отстраниться от Оликеи. Она отпустила меня, но тут же схватила за руку и увлекла за собой на мягкий мох.

— Сядь, — велела она мне. — Позволь мне освободить тебя от всего этого.

— Оликея, я слишком толст. Я не знаю, как…

Она закрыла мне рот пальцами.

— Ш-ш-ш. Я знаю.

Она раздела меня. Рубашка, сапоги, носки, штаны — все полетело в сторону. Затем, окончательно смутив меня, она слегка отстранилась и окинула меня взглядом. Я ожидал, что она отпрянет с отвращением, но, к моему удивлению, она жадно рассматривала меня, словно ребенок в предвкушении пира. Она облизнула темные губы пестрым языком, положила руки мне на плечи и слегка толкнула, опрокинув на мох.

— Вот что ты должен сделать, — прошептала она. — Ляг на спину. И попытайся устоять так долго, как только сможешь.

— Устоять? — недоуменно переспросил я.

— Оставаться твердым, — пояснила она.

В этот долгий день, перешедший в ранний вечер, я многое узнал о женщинах и чувственности. Ее нельзя было торопить в наслаждении. Она точно указывала, чего хочет от меня, с искренностью и прямолинейностью, каких я никогда прежде не слышал в разговорах о плотских утехах. Она находила множество способов совместить наши тела и бесстыдно применяла меня, к собственному удовольствию. Было странно чувствовать, как меня изучают и используют. Однажды, когда она возвышалась надо мной, а я смотрел в синее небо сквозь полог ветвей, мне пришло в голову, что именно это, вероятно, испытывают женщины, когда мужчины оседлывают их и берут то, что хотят, так, как они этого хотят.

Она громко наслаждалась мной, и однажды даже Утес подошел к нам выяснить, из-за чего поднялся такой шум. Она оттолкнула его морду в сторону и рассмеялась — другая женщина могла бы ужаснуться его животному любопытству.

Я полностью потерял представление о времени. После того как мы задремали в третий раз, я проснулся и обнаружил, что уже темно и я не вижу вытянутую перед собой руку. В редких просветах между ветвями мне удалось разглядеть несколько звезд. Я задрожал.

— Оликея, — прошептал я, и она глубоко вздохнула и прижалась ко мне, — тебе холодно?

После всего того, что она для меня сделала, мне хотелось укрыть ее от любых неудобств.

— Это ночь. Ночью и должно быть холодно, — ответила она мне. — Прими это. Или, если тебе хочется, воспользуйся своей магией и измени.

Она вновь прижалась ко мне. Там, где мы соприкасались, мне было тепло. Казалось, она снова заснула. Я немного подумал.

— Я хочу согреться, — сказал я ночи.

Но ответило мне собственное тело. Я ощутил, как моя кожа медленно наливается теплом. Оликея что-то удовлетворенно пробормотала. Мы спали.

Я открыл глаза, услышав птичью трель. Я лежал на спине и смотрел на замысловатый узор. Вскоре я узнал в нем ветки на фоне темно-серого неба. Воздух был прохладным, свежим и удивительно чистым. Я лежал совершенно неподвижно, ничего не желая, в глубоком удовлетворении и полной гармонии с окружающим миром. Небо надо мной постепенно светлело, птичьи трели раздавались все чаще.

Уж не знаю, как долго я бы оставался в таком состоянии, если бы Утес не подошел ко мне и не ткнулся с любопытством мне в ногу. Я посмотрел на него, поднял руку и почесал лицо. Мне казалось, я вернулся из далекого путешествия и теперь все то, что некогда было мне знакомо, стало странным и новым. Я медленно сел и отряхнул с голой спины несколько листьев и сучков. Блестящий черный жук полз по моему бедру. Я скинул его в сторону и протяжно зевнул. Я был один.

— Оликея? — негромко позвал я, но ответа не последовало.

Я медленно возвращался в свой мир. Рядом лежала моя разбросанная одежда. Я снова зевнул и медленно поднялся на ноги. Я ожидал от тела боли или оцепенелости — однако чувствовал себя прекрасно.

— Оликея? — позвал я погромче.

Какая-то птица сипло каркнула и шумно взлетела в воздух. Я успел лишь мельком заметить ее черно-белое оперение. Другого ответа я так и не получил. Либо она ушла и вернулась туда, откуда приходили спеки, либо осталась поблизости, но предпочла спрятаться от меня. Неопределенность немного меня смущала.

— Оликея! — прокричал я ее имя и почти рассердился на себя за то, что зову ее.

Она знает, где я. И если она предпочла уйти, мне не следует унижаться, вопя, как брошенный ребенок.

Я собрал свою влажную от росы одежду. В тусклом утреннем свете она выглядела грязной и поношенной. Мне не хотелось натягивать ее, но я не привык разгуливать голышом. Одеться оказалось непросто. Когда я натянул на себя отсыревшую одежду, я сразу же замерз. И вместе с неприятными ощущениями ко мне вернулась прежняя жизнь. Я содрогнулся и осознал, что мой постоянный голод разыгрался всерьез. Я потер заросшее щетиной лицо, и мне показалось, будто я проснулся только сейчас.