Булыга Сергей - Ведьмино отродье

Никто не отозвался.

— Вот так-то оно лучше! — Вай Кау хищно усмехнулся, а после, повернувшись к Рыжему, велел: — Штурман, отчет неси!

Рыжий кивнул, пошел на абордажную. Шел и смотрел на экипаж… А вот из них, застывших в два ряда, никто не оглянулся на него, не покосился даже, ухом не повел. Ну и прекрасно! Гребец должен грести, есть и спать, чтоб отдохнуть и вновь грести, а мы здесь для того, чтобы ему указывать, куда грести, когда и в каком ритме. Вот так-то вот! Рыжий спустился с юта и прошел между банками, и вновь стал подниматься, но теперь уже на абордажную. И вот он уже шел вдоль строя — не спеша, вразвалку — и чуял их горячее дыхание, их страх, их злобу, ненависть… Плевать! Остановившись рядом с адмиралом, Рыжий вдруг резко повернулся к экипажу и вырвал из-за пазухи и поднял над собой отчет — кусок пергамента, усеянный условными значками, вот, мол, смотрите и читайте, если сможете!

Никто конечно же прочесть это не мог, и вновь было молчание, пустые, мутные глаза, десятки глаз — неотличимых, одинаковых. А помнишь, как тогда, в Лесу, когда Лягаш бежал из Выселок, твои сородичи смотрели на тебя, и кто из них стоял, а кто и лег, прищурился…

— Читай! — велел ему Вай Кау.

Но Рыжий, как держал отчет над головой, так и теперь держал, не опускал, а текст прочел на память:

— Вчера за день прошли двадцать четыре лиги, а в ночь — четырнадцать. Вчера с утра ветер был северный, четыре балла, затем — одиннадцать, с север-северо-запада две линии к западу, шквальный… Итак, координаты на сейчас: десять градусов двадцать минут экваториальной широты и тридцать четыре градуса сорок пять минут восточной долготы. Особое: вчера вторая склянка дневной вахты — птицы. Согласно наблюдению… — и тут Рыжий запнулся, замолчал, и лапу опустил, смял в ней отчет… и посмотрел на адмирала.

Вай Кау понимающе оскалился и, повернувшись к экипажу, браво продолжил за него:

— А птицы, сами понимаете, это земля, та самая, по нашей карте. И до нее, даже по самым поджарым прикидкам, нам осталось всего пять дней пути. Ну, шесть. Ну, даже семь, это уже с таким учетом, что ветер вдруг резко изменится или даже хоть сойдет с ума. Но это, я думаю, вряд ли случится. А посему, вдруг если даже на седьмой… Да, скажем, так: если вот уже и седьмой день миновал, а Континента все нет как и не было, так я тогда… Вот я при всех клянусь Аонахтиллой, тогда прошу вас всех ко мне на ют, а дальше сами знаете, как быть — в уставе это все очень подробно расписано. Вот так! Но это, повторю, только через семь дней. Семь. Семь! Запомнили? Для полных дураков: пять пальцев на одной лапе и еще две на другой — это будет семь дней. Ну а пока, до той поры… Арр-ра! Арр-ра!

И завизжали боцманские дудки: «Порс! К веслам! Порс!» и молча, как всегда, строй вдруг рассыпался, и они ринулись, запрыгали, посыпались по трапам вниз, а дальше — кто куда…

И вновь они гребли: вставали, рвали на себя и падали, вставали, рвали, падали, замах за третью линию, ритм два и два, прошло две склянки, три, четыре, пять, гонг, смена, вновь гребли, ритм не снижали. А ветра не было, и солнце жарило нещадно, и духота была невыносимая, и соль ела глаза… Тогда они убрали паруса и растянули их над палубой — не помогало. Вино и сухари, потом уже одно только вино носили беспрестанно. Гребли, гребли. Под вечер с юга снова показались птицы. Теперь уже на них смотрели молча, ждали… Но вот они и пролетели, скрылись, а шторма нет. И даже ветра нет. Вот так! А то еще с утра среди гребцов разнесся слух, что будто эти птицы необычные, что будто они — вестники несчастья…

А слухи передал стюард. Когда он вышел из каюты, Вай Кау злобно сплюнул и сказал:

— Вот кто будет набрасывать!

Рыжий не понял:

— Что набрасывать?

— Веревку, а что же еще! — неохотно пояснил адмирал. — Когда они придут сюда, никто мараться не захочет. Вот тогда ему, нюхачу, и прикажут: «Веревку!» А знаешь, кто ему прикажет? Вот ни за что не догадаешься… Базей! Да, именно, представь себе: заводчик всего этого — он, твой разлюбезный боцман!

Р-ра! И действительно, вот уж на кого-кого, а на Базея ты бы не подумал. Ведь он единственный из всех, который, как тебе казалось…

— Да, — продолжал Вай Кау, — не сомневайся, так оно и будет. Они придут сюда. И еще как придут! Но… Х-ха! Пока они придут, еще семь дней минует, мы к тому времени уйдем уже так далеко, что… Да! И вот тогда я им скажу: да, подвели меня расчеты, да, я нарушил обещание, а посему: хотите вешайте меня на рее, хотите — отправляйте по доске, а после возвращайтесь в свой Ганьбэй, если, конечно, сможете. А хотите… так вот она, карта, и вот он, континент на ней, и вот он, перед вами, я, и я готов и далее еще семь дней… Ну, словом, скажу: как хотите.

— А если…

— Значит, будет «если». И так всегда. Ведь если кого-то утопят, то, значит, его не повесят, а если повесят, тогда не утопят. А если вот как я…

Вай Кау снял очки, протер глаза и нехотя продолжил:

— Вот мне уже почти что все равно, что в них, а что без них. И если так пойдет и дальше…

И замолчал, насупился; надел очки, залез в гамак и там, как неживой, и пролежал до темноты. Когда еще на третий день пути он вот так же залег, а Рыжий спросил, что это с ним такое случилось, то адмирал тогда мрачно ответил:

— Я мечтаю.

— О чем?

— Х-ха! Если б знал, о чем надо мечтать, я бы тогда сейчас не здесь лежал, а… Да! Гаси огонь!

Рыжий встал и погасил. И в первый раз тогда почуял, что с адмиралом творится что-то неладное. А он тогда лежал не шевелясь, лежал — и к утру отлежался. Утром был бодрый, едкий, как всегда…

И вот опять он лежит и молчит. А там, слышно, гребцы гребут. А ветра нет, на Океане по-прежнему штиль. Солнце садится, жара не спадает. Скоро сменится вахта, и вахтенным боцманом будет Базей. Базей взойдет на ют и станет к румпелю, а они проиграют отбой и «Тальфар» ляжет в дрейф. Это, конечно, глупость — ночью в дрейф, но так гласит устав, глава четвертая, параграф восемнадцатый. И мы блюдем его, хоть понимаем, что этот параграф давно устарел. Мы ж не купцы, которые всего боятся и каждый вечер вытаскивают свои корабли на берег, а здесь какие берега?! Это во-первых. А во-вторых, не стоит даже и доказывать, что с той поры, как появились звездные таблицы, компас и квадрант, в ночном движении нет никакой опасности, и посему…

Все это так конечно же, но, к сожалению, мы — это мы, а другие — это другие. И Базей, он тоже из других. Зато он единственный из всего экипажа, кто не смотрит на тебя исподлобья и кто не обзывает тебя за глаза колдуном, который завел их неведомо куда. Базей молчит. Всегда молчит! Но зато… Когда ты ночью выходишь из каюты и берешь север, определяешь высоты светил, сверяешься с компасом, лагом, то он тебе всегда чем может подсобит конечно, молча, — а потом, когда тебе, как всегда, не хочется возвращаться в душную, постылую каюту и ты устало садишься на бухту каната, Базей всегда садится рядом. Службы он при этом конечно же не забывает и то и дело поглядывает на марсовую команду… а у марсовых, в отличие от гребцов, есть и ночная вахта, потому что Океан есть Океан, и доверять ему нельзя… И так вот вы — ты и Базей — сидите рядом и молчите. Базей, конечно, неотесан и неграмотен, повадки у него — как и у всех у них, дичайшие, он даже Бейке не чета… А вот сидит рядом с тобой, молчит, и может так всю ночь молчать, покуривать обманку. И он тебе при этом совершенно не мешал. Не раздражал тебя. И вот теперь этот Базей…