Василий Доконт - Траурный кортеж

На возвращение ушло часа четыре, а то и больше. В горах, на что не посмотришь, кажется — рукой подать. А добираться до цели иной раз приходится не один день. Мощёных дорог и хорошо наезженных трактов здесь не встретишь. В горах широкой дорога считается уже тогда, когда по ней могут проехать два всадника рядом, но это — редкая роскошь. В основном, пробираться приходится гуськом и часто вести коня на поводу. Узкие тропы всё время меняют направление, и никогда нет уверенности, что вернуться удастся тем же маршрутом, которым добирался до нужного места. Причина проста: обвалы и лавины, часто меняющие узор горных тропинок совершенно непостижимым образом — попробуй, разберись, куда за столь короткое время делся единственный безопасный путь?

К тому же, звёздный свет недостаточно ярок для путешествий по горам. Того и гляди: оступишься — и поминай, как звали. Если бы не луна, осветившая вторую половину пути, добираться пришлось бы намного дольше. А тут повезло: спускаться получилось следом за лунным светом, который, как и солнечный, приходит в мир, начиная со снежных шапок горных хребтов. Когда добрались до заставы, та была уже ярко освещена луной, и Блавик с удовольствием и некоторой даже гордостью отметил отсутствие паники среди своих солдат, несмотря на гибель последнего из королей — Фирсоффа Раттанарского.

При виде спокойного и решительного лица прибывшего командира заставы Ахваз сразу успокоился и смог подробно и толково объяснить и своё задание, и причины, его вызвавшие. Презрительно поглядев на впавшего в пьяный сон Баера, Блавик приказал трубить тревогу.

Через десять минут пограничники рысью выехали из ворот форта походной колонной — по пяти всадников в ряду, следом за передовым разъездом, что во главе с Ахвазом галопом унёсся разведывать дорогу. Раттанарец так и не переоделся, успел лишь вымыть от болотной грязи лицо и руки, и выделенный ему конь всё время оглядывался на всадника: что за чучело сидит на его спине? И недовольно фыркал, подёргивая ушами.

Блавик забрал с собой почти всех, кто был под рукой — что-то около трёх с половиной сотен солдат, да два десятка людей с носилками и вьючными лошадьми отправил по следам Ахваза — подобрать раненых. Только послал их по безопасной тропе, вокруг болота, которое даже у местных жителей считалось непроходимым. В стенах форта остались одни часовые и бесчувственное тело будущего капитана столичной городской стражи Баера.

Неистовая скачка передового разъезда скиронарских пограничников оборвалась минут через сорок, когда конь одного из них, оскользнувшись на жёлтого цвета наледи посреди дороги, упал, придавив всадника.

Ахваз удивлённо огляделся: дорога впереди была старательно загажена. Такой она обычно остаётся после прохождения немереного численно коровьего стада или табуна лошадей. Но оставленные следы не были ни коровьими, ни конскими.

— Словно человеческий табун прошёл, — проговорил Ахваз.

Соргонская молва упрямо считает этот момент временем рождения термина «табун лысых» и уверенно приписывает его авторство именно Ахвазу. Справедливости ради, следует отметить, что Ахваз к этому моменту не только ничего не знал об облике лысых, но даже и не подозревал об их существовании. Но разве поспоришь с молвой? Опытный разведчик и следопыт сразу определил две вещи: первое — следы ведут в сторону постоялого двора «Голова лося», второе — выходят из бокового ответвления дороги. Один из пограничников, перехватив его взгляд, догадливо пояснил:

— Эта дорога ведёт в имение барона Фалька.

— С ним потом разберёмся. Поторопимся, ребята, — голос Ахваза сорвался на просящий тон, но сам он резко вскочил в седло и, не дожидаясь остальных, погнал коня в сторону постоялого двора. Пограничники поскакали следом.

Постоялый двор «Голова лося» в лунном свете выглядел жутко: груда углей на месте бревенчатого дома гостиницы и сорванные ворота, одна створка которых, упавшая, была погребена под санными возками, санями и грудой различного хлама, составляющих баррикаду, а вторая всё ещё, хотя и еле-еле, держалась на одной петле. Разбросанные повсюду бесформенными кучами тела лысых оборванцев дополняли картину хаоса, всегда сопутствующего неудержимому разгрому.

Единственным свидетельством хоть какого-то действия организующей силы в этом беспорядке, оставшемся после визита на постоялый двор госпожи Смерти, был длинный ряд раттанарцев у стены уцелевшего трактира. Правда, и они все были мертвы.

Пограничники, спешившись, стали растягивать баррикаду, чтобы открыть проезд за ограду постоялого двора, а нетерпеливый Ахваз полез по мёртвым телам лысых, мимолётно отметив одеревенелость трупов: мороз сделал своё дело. Уже, будучи на той стороне баррикады, он заметил свет, пробивающийся сквозь щели в заложенных столами окнах трактира.

Не раздумывая, Ахваз кинулся к трактирной двери и дёрнул её за ручку. Дверь не поддалась. Забыв обо всех возможных опасностях, подстерегающих там, за дверью, Ахваз, что было сил, стал колотить в неё, чем ни попадя.

— Откройте, это я, Ахваз! Я помощь привёл! Эй, живые, откройте! Я с пограничниками!.. Мы приехали вас спасать…

Пограничники, расчистив дорогу, въезжали во двор и присоединялись к Ахвазу.

Каждый вновь прибывший начинал стучать, крича что-нибудь ободряющее. От грохота и шума, поднятого у дверей трактира, с ближайших сосен осыпались снежные шапки.

— Отставить шум! — скомандовал Блавик. — Всем отойти от трактира! Кричать и стучать только Ахвазу!

В трактире долго не отзывались, потом чей-то усталый голос произнёс:

— Выйди на свет, против первого окна. Хочу посмотреть, что ты за Ахваз.

Солдат подчинился. Он подошёл к указанному окну и принялся подставлять лицо под слабые лучики света, стараясь доказать, что это именно он, Ахваз. Потом внутри загремело, упало что-то тяжёлое, и в открывшихся дверях появился маг-лекарь раттанарской дворцовой стражи Баямо, с перевязанной окровавленной тряпицей головой.

Ночь гибели королей стала самой тревожной ночью Соргона за последние пятьсот лет. Со времён междоусобицы налаженная жизнь соргонцев ещё ни разу не рушилась так вдруг, неожиданно и мгновенно. Люди, в массе своей — существа инертные, тяжело и неохотно воспринимающие перемены, что в личной жизни, что в жизни созданного ими общества. Кроме того, они недоверчивы, и смена стоящего у кормила власти, одного на другого, вызывает у них если не страх, то, во всяком случае, опасения. Часто — не беспочвенные.

Опасения эти вызваны необходимостью заново к чему-то привыкать, подстраиваться, опять приспосабливать свой жизненный уклад под желания нового правителя. Потому что он, новый, как оказывается, всегда лучше предшественника знает, как надо управлять и какими законами при этом пользоваться. Подобная самоуверенность правителя почти никогда не бывает правдой, и государство неизбежно переживает некий период лихорадочной трясучки, пока не переварит введенные в его управлении новшества. Отсюда вытекает элементарный вывод: чем чаще меняется руководитель страны, тем хуже чувствует себя государство, так как трясучка становится непрерывной и вытрясает из народа его благосостояние, а, значит, и всякое уважение к недееспособной власти.