Любовь Пушкарева - Потерянное одиночество

Боги были сильны, они могли очень и очень многое. Те, кого называют их детьми, могут лишь продлевать свою жизнь, пыжась оттого, что люди и сотворенные в чем-то проигрывают им. Волки живут ненамного дольше людей, вампы подвластны солнцу, которое их убивает, флерсы и инкубы не блещут умом. Другие малочисленные расы тоже имеют свои слабые стороны, как правило, они не способны к логическому мышлению и планированию – живут сегодняшним днем, крайне тяжело приспосабливаясь к любым изменениям. А люди… Люди всегда идут вперед, не останавливаясь и не задумываясь. Последние сто лет они не идут, а бегут. И если задуматься хоть на секунду, то становится ясно, что бегут они к пропасти, в которую утащат и нас… Я не задумываюсь над этим. Пользы от этих размышлений никакой, а вред явственный. Я ведь белая – мне нельзя расстраиваться и унывать, это не дает мне «нормально функционировать». Не только флерсы и инкубы живут сегодняшним днем, filii numinis тоже, и в этом наша беда…

Всегда! Всегда после посещений тетушки на меня накатывают воспоминания и унылое настроение. И, похоже, ничего с этим поделать нельзя.

Седрик так и не простил Руфусу смерть той волчицы. Он бы убил его, но тетушка Агата обратилась к Саббиа и выкупила сына собой. Десять лет она была в услужении у властелина песка за то, что тот взял Руфуса под защиту. Мы с Седриком кое-как определились в своих отношениях. Через луну после той страшной ночи он пришел ко мне с просьбой-предложением. Ему надо было встречать главу не-людей из Лос-Анджелеса, по слухам, очень сильного filius numinis, он бы гарантированно разглядел природу нашей связи, и тогда авторитет Седрика как главы не стоил бы и выеденного яйца. Так вот, Седрик предложил снять с него рабскую метку в обмен на «жизненную» клятву не чинить мне зла. Деваться было некуда, и я, скрепя сердце, согласилась. Правда, настояла на том, что в период между снятием метки и произнесением клятвы Седрик будет крепко связан, как говорят люди – от греха подальше. Я очень нервничала, поэтому снятие метки прошло ужасно и болезненно – шнур выскальзывал, не желая покидать тело. Оно и ясно почему – я боялась освобождать Седрика и поэтому никак не могла четко сформулировать приказ силе.

– Пати, прекрати меня мучить. Оставь, – прошептал мой пленник искусанными губами. Мне стало жалко его, и именно жалость помогла все же выдернуть толстый пушистый шнур одним рывком из обоих центров.

Седрик лежал без сознания, а я как могла закрывала в нем дыры, делясь зеленой силой. Меньше чем через минуту он пришел в себя.

– Ты кормишь меня? – удивленно спросил он.

Я пожала плечами, сам ведь прекрасно понимает, что кормлю.

– Зачем?

Этот вопрос застал меня врасплох. Ну как зачем? Я сделала плохо, я сделала больно, не желая этого. Надо же загладить свою вину. Но слов, чтобы объяснить это Седрику, я не находила. Вместо этого я спросила:

– А что? Не надо?

Он улыбнулся.

– Пати, будь моей женой.

Если бы он ударил меня черной силой, это бы возымело меньший эффект.

Я отскочила от него, закрываясь, готовая к бою.

– Пати… – в его глазах отразились недоумение и легкий страх.

Я молча заметалась из стороны в сторону.

– Ты хотел произнести клятву, – наконец нашлась я.

– Я не вижу неба, – ответил он странным голосом.

Пришлось мне его подтащить к окну, были сумерки, не лучшее время для «жизненной» клятвы, но и так сойдет.

– Клянусь своей жизнью, – тихо произнес он, но слова как будто зазвенели сами по себе, не желая затухать, – что не причиню тебе зла и не буду злоумышлять против тебя. И не буду помогать твоим врагам против тебя. Пусть этот сумеречный час будет мне свидетелем, и пусть он возьмет мою жизнь, если я нарушу клятву.

Сумерки как будто сгустились вокруг нас, оплетая, а потом осели еле видимыми vis-зрением браслетами на руках Седрика и обручем на его голове, а у меня на груди оказалось что-то вроде брошки напротив сердечного центра.

– Ну? Теперь ты развяжешь меня?

Я молча сходила за канцелярским ножом и разрезала веревки. Седрик тут же взял меня за руки, я попыталась вырваться, но он держал крепко, но не грубо.

– Пати… Пати, ну что ты как кошка – вырываешься, если тебя взять, и ластишься, когда этого не ждут, – ласково сказал он.

– Да уж! Я не сучка, которая прибегает по первому свисту! Пусти, Седрик!

Он выпустил мои руки.

– Чем я не хорош?

Я в удивлении посмотрела на него, он что, шутит?

– Всем.

– Всем? – переспросил он.

– Да как тебе в голову-то взбрело? Как ты себе представляешь нас вместе? А? Я и НАШИ слуги-волки? Да? Я белая!!! Седрик! Белая! И не слабее тебя! Я НЕ БУДУ тебе подчиняться!!! Уходи!

– Пати…

– Убирайся! – я готова была впиться ему в горло, если он не сделает хотя бы шаг к двери. Но он сделал, он отошел от меня, надел рубашку и набросил пиджак.

– Мы вдвоем убили Абшойлиха и его выкормышей, нам обоим надо принимать послов, – мрачно сказал он.

– Нет. Это твоя победа. Наслаждайся ею и оставь меня в покое!

Мы долго не виделись после того дня. Год или даже два, но потом возник какой-то вопрос, который касался меня, пришлось участвовать в Совете. Мы оба сделали вид, что между нами ничего не было и нет, и притворялись еще долго.

За воспоминаниями пролетело два часа, и солнце желтыми вечерними лучами заглянуло ко мне в комнату. В расслабленной тишине раздался телефонный звонок, домой мне звонят только Сэм и Дениз. Это была Дениз.

– Мисс Дженьювин, вас настойчиво ищет по телефону некий Роберт МакФлоренс, сын Герберта МакФлоренса, – Дениз явно читала по бумажке. – Он очень нервничал и клялся, что это крайне важно, поэтому я вас побеспокоила.

Герберт МакФлоренс…

– Да, Дениз, все нормально. Что он хотел мне передать?

– Чтобы вы позвонили ему, – и она продиктовала номер.

Я поблагодарила и положила трубку.

Герб… Коммерсант, знавший цену деньгам и то, что счастья на них не купить, он удивительным образом умел получать прибыль, создавая, а не обдирая. И очень гордился этим. А я гордилась им. Мы были вместе почти три десятилетия. Когда наши встречи уже стали опасны для него, он сначала согласился расстаться, но через несколько лун появился в моем ресторане сильно постаревшим, как будто лет десять прошло, и попросил, чтобы я вернулась. Сказал, что всего достиг, что сын отлично ведет его дела, что не к чему больше стремиться, а тут еще и я ушла из его жизни. Я видела, что ночь со мной может его убить, и прямо сказала об этом, он лишь рассмеялся в ответ: «Умереть в твоих объятиях уж точно лучше, чем превращаться в руины и помереть на больничной койке, ходя под себя и не помня своего имени». Я попросила время подумать, мне надо было «спросить равновесие», а этот обряд не терпит суеты ни внешней, ни внутренней. Ответ пришел – «да, дай то, что он просит».