Сергей Булыга - Черная сага

Ф-фу! Тяжело, подумал я. Лоб мой пылал огнем! Да, я когда-то и вправду был Нечиппой, и у меня было фамильное поместье, был секретарь, добрейший абва Иокан, был Кракс, учитель фехтования, и я там был первейшим среди первых воинов, то бишь архистратигом, и у меня были сражения, триумфы, был Великий Поход по Великой Пустыне – и было облачко над самым горизонтом, и это облачко вселило в нас надежду, что вот еще чуть-чуть, и мы, преодолев бескрайние безводные пески, войдем в Счастливую Страну, в которой, как говорят…

Да что бы там ни говорили, теперь – и здесь – мне все равно, тут же подумал я. Та жизнь, дальше подумал я, прошла и ее уже не вернуть, да и не надо ее возвращать, потому что там все чужое, а здесь все свое, я – Барраслав, ярлградский ярл, пусть нечестивцы называют меня варваром и пусть смеются надо мной, а вот только до смеха ли им будет, когда я к ним приду и приведу с собой свою дружину на сорока по сорок кораблей?! Великий Хрт! Коль ты меня отметил, так дай же мне и силу, чтобы рука моя была тверда, а меч остер, чтобы враги мои всегда были храбры, чтобы вода была высокая, весла легки, а ветер – сильный и попутный! Вот о чем я тогда думал! И это меня совсем не удивляло. Потом я встал и осмотрелся, и подумал уже вот что: всё здесь кругом мое, привычное! И, по привычке, как всегда, окликнул:

– Тихий!

Вошел слуга.

– Тихий, – сказал я, – накрывай.

– Уже готово, господин, – с поклоном сказал Тихий.

Я щелкнул пальцами – и он пошел из горницы. И я пошел за ним. В соседней горнице, которую мы именуем верхней трапезной, стоял накрытый стол. Я сел. Тихий подал мне квашеную рыбу, посыпанную луком и чесноком. Лук был нарезан крупно, как попало. Я указал на это. Тихий повинился.

Но зато рыба была очень хороша – и мягкая, и сочная. Наевшись досыта, я взял у Тихого рушник, утерся и спросил:

– Пришел народ?

– Маленько собралось.

Я улыбнулся. Я же не люблю судить. Да и кого судить?! Свободный человек, я думаю, не должен приходить на чей бы то ни было суд, свободный должен сам отвечать за обиду, ибо когда имеешь меч, тогда мечом и разговаривай! А судятся только рабы. Ну, или пахотные наймиты, закупы, срочные холопы или еще кто-нибудь подобный. А свободный человек, как я уже вам объяснял…

Но так я могу только думать, а вслух о таком не говорят, потому что народу, пусть даже свободному, нельзя жить без закона. Закон – это набольший меч, меч над всеми мечами, сам Хрт вложил мне его в руки. И я сужу так, как судили до меня и как будут судить после меня. Вот я схожу по лестнице, вот выхожу и восседаю на крыльце – а там уже стоит почетная скамья, я на нее сажусь и смотрю вниз. Там, у нижней ступени крыльца, толпятся истцы. Они кричат, их унимают, бьют, а они опять кричат, и тогда их опять бьют, а они опять – и их опять! Тогда я поднимаю руку – и сразу наступает тишина. Потом я начинаю вызывать их, по каждому делу отдельно, и расспрашивать, а если надо, то и переспрашивать, они клянутся, лгут, они же как малые дети, им кажется, что я не замечаю их неловкой лжи, а я просто молчу, потому что мне скучно. Мне даже, если честно, все равно, кто из них прав, а кто виноват, и поэтому я наблюдаю за толпой – и кому она благоволит, кому больше сочувствует, того я обычно и признаю правой стороной. А неправый отвечает по закону. В законе все указано, какая и за что кому положена вира и какое кому полувирье. Там также строго посчитано, и это никогда не изменяется, сколько должно даваться денег в рост, а сколько меду в настав или хлеб в присып, и сколько пеня за татьбу и сколько за навет. А конокрада – в рабство на чужбину. И когда можно испытывать железом и водой, и как вести правеж, и что есть бесчестье свободному, а что бесчестие рабу. Также и разбой бывает разный: бывает в драке явно на пиру, и тогда это оплачивается вполовину, но если это сделано тайно и, что еще хуже, ночью…

Ну, и так далее. То есть, примерно вот так я их судил. Еще раз говорю: я не любил судов. Да и пиры я тоже не сказать чтобы любил. Я на пирах молчал, почти не пил, а то и вообще не досидев вставал и уходил к себе. Тогда в спину мне злобно шептали: «Как Хальдер!». Я знал, кто это шепчет, но я никогда не оборачивался. Потому что это ведь были правильные слова, мы ведь с Хальдером и в самом деле во многом оказались похожи: он был чужак, и я, он не любил пиры – и так же я, он был мрачен – и меня тоже никто не называл весельчаком. Вот только он был белобров, а я, как говорят про руммалийцев, темнорож. И вот еще: он возвышался много лет, он подкупал, интриговал, ходил в далекие походы, подавлял здешние кровавые бунты… То есть он приложил много сил. А я вошел в кумирню, посидел, а вышел – и вот я уже ярл. А Хальдер ярлом так и не назвался – не решился. А я об этом и не просил, оно так само собой получилось.

И вот я – ярл, утром встаю и принимаю воевод, а после вершу суд, после мы пируем, или вначале едем на охоту и пируем уже там, а то – на новолуние и четверти и полнолуние – мы ходим на кумирню и славим Хрт и воздаем ему дары, Белун их принимает, а мы, вернувшись, опять же пируем. Все называют меня ярлом, пьют, пляшут в мою честь, и так же в мою честь сражаются без панцирей.

Но я же понимаю – я не ярл! Вот Верослав был ярл. И Айгаслав был ярл. А Ольдемар, этот особенно! Это же именно он первым возвысил Ярлград и подчинил себе соседних ярлов, и это уже после этого Хальдер подчинил всех остальных… А Айгаслав от них бежал. Я даже знаю, как он это сделал – я же поселился в той же самой горнице, в которой до меня жил Айгаслав. Так вот, когда они схватились на пиру, а точнее, когда все они, ярлы и воеводы, скопом набросились на Айгаслава, он прибежал сюда, отодвинул сундук, ему открылся тайный лаз – я проверял, тот лаз ведет к реке и, может, я уже тогда сразу подумал, он мне еще пригодится… Так вот, и Айгаслав бежал вверх по Нипару, а Верослав не мог его преследовать – он лежал с перебитой ключицей. Он после того, кстати, так и не поправился – кости срослись неправильно, рука усохла, потеряла силу, и когда я явился сюда и привел легионы, ярл Верослав безмерно гневался, все проклинал, но меч держать не мог, так и ушел к себе в Тэнград, сказав, что по весне еще вернется, чтобы посчитаться. А Айгаславу уже никогда не вернуться – его увел Хвакир, так мне сказал Белун.

И он еще много чего рассказывал об Айгаславе. А обо мне он ничего не рассказывал. Да я его и не расспрашивал, хотя, конечно, чувствовал, что здесь что-то неладно. Потому что какой я им ярл? Ведь у них всегда было как? Всегда были свои, исконные: и Ольдемар из рода Хрт, и Верослав, и даже Айгаслав – так мне сказал Белун, хоть многие были уверены в том, что Айгаслав подменыш. Но Белун сказал, что это ложь, что Айгаслав сын Ольдемара. А я кто, думал я. Я им совсем чужак, мало того – я враг, пришел, сжег и разграбил их. А после стал ярлом? Зачем им это было нужно, зачем они меня так возвысили?! Я никак не мог этого понять… До той поры, пока я как следует не задумался над судьбой Айгаслава. А с ним, как мне рассказали, случилось вот что: поднявшись по Нипару, он повернул на Ржу, это есть там такая река, и там его схватили рыжие… А рыжие, это такой народ, которого даже здешние варвары считают ужасными дикарями… Так вот, его схватили рыжие и объявили Белой Глиной. Быть Белой Глиной – это много чести. Все наилучшее, все наисладкое, все наиценное отдается ему. В дни празднеств его носят на руках, ему и поклоняются, как идолу, и он же вершит суд, и он же первый на пиру, первый у женщин. Но вот приходит срок, Небо зовет его – и он безропотно поднимается на тамошний жертвенный костер. А может, и уже поднялся. И я, так думал я, как Айгаслав, только не у рыжих, а в Ярлграде.