Вера Камша - Темная звезда

— Проклятый меня забери, если я кому-то причиню такую боль, — слова, сорвавшиеся у Рене с языка, мог слышать только Жан-Флорентин, который не преминул откликнуться:

— Странная вещь сердце человеческое вообще и сердце женское в частности. Она может отказаться, но не отказывается.

— И не откажется. Не та натура. Я Стефана не понимаю! Он же любит ее. Если бы я любил…

— Ты еще полюбишь, — утешил жаб. — Матушка сказала, так и будет. Так что не делай необоснованных предварительных заявлений…

Рене скрипнул зубами.

Военный совет прервали некстати нагрянувшие гости. Феликс, превратившийся в своего давнишнего соседа по имению барона Шаду, и его «сын» Александр, для удобства ставший просто Александром-Отто-Майсимилианом-Иоганном-Альбертом, с готовностью поспешили навстречу бравому Добори и его товарищам. Ветеран прибыл с плохо скрытым желанием напиться, дабы в воспоминаниях о боевой молодости и военных подвигах отвлечься от дня сегодняшнего. Хозяин гостиницы не подкачал. Вино было хорошим, мясо прожаренным. Первую кружку выпили чинно-благородно под разговоры о том, что все течет, все меняется. Затем помянули командора. Крут был покойник, но справедлив. Знал толк и в боях, и в попойках, и в женщинах. Как-то само собой пришли к выводу, что нынешний командор и в подметки не годится прежнему, а новый Архипастырь, и к астрологу не ходи, будет куда хуже Филиппа.

Филипп, тот был умница. Понимал, что человеку не только молиться, но и жить надо и что живем один раз. Как оно на том свете обернется, никто не знает, так что на этом можно и нужно как следует погулять. Сейчас же в Кантиске невесть что творится. Проклятому и тому тошно.

Чем больше пили, тем меньше Добори одобрял действия конклава и кардинала Амброзия Фальского, которого прочили в преемники покойному Архипастырю (в Кантиске шепотом поговаривали, что Амброзий устал ждать смерти Его Святейшества и каким-то способом ее ускорил). Молоденький аюдант Добори Ласло подлил масла в огонь, рассказав, что Амброзий и его клевреты додумались до того, что обвинили в ереси безобидного библиотекаря, который жил только книгами. Вся вина бедняги была в том, что к нему благоволил покойный Филипп.

К этому времени выпили уже изрядно и с готовностью восприняли высказанную «Александром» мысль, что хорошо бы, назло зловредному Амброзию, украсть библиотекаря. Его можно отправить в Шаду, где вроде бы есть библиотека. Правда, он, «Александр», туда носа не казал, но тем лучше. Наверняка ее надо привести в порядок. Аюдант с готовностью согласился, а Добори и Шада снисходительно обменялись репликами в том смысле, что молодежи надо предоставлять определенную самостоятельность, но при этом за ними нужен глаз да глаз. Вызвалось идти пятеро — приятель юного Ласло, коронный лейтенант Рафал, не мог отказать себе в удовольствии напакостить Амброзию. Оставшиеся же были готовы объявить, что никто из пирующих не выходил из-за стола надольше, чем нужно, чтобы, скажем, выйти во двор, полюбоваться звездным небом и вернуться обратно…

«Век сытого лета» наложил свой отпечаток на все. Несмотря на объявленный Амброзием запрет выходить на улицу по ночам и страшные угрозы, пятеро вооруженных до зубов людей преспокойно добрались до обители. Феликс «вспомнил» о потайном ходе, который вроде был тут двадцать лет назад и который ему показала одна «знакомая» монахиня-госпитальерка, иногда позволявшая себе маленькие плотские радости. Добори вроде бы поверил. Ход, разумеется, оказался на месте и привел куда нужно. А именно, к монастырской тюрьме. Разбуженный сонный клирик-надзиратель безропотно подчинился приказу ночных гостей. Последние лет двадцать его «постояльцами» были лишь злостные нарушители постов и прелюбодеи, каковых держали на хлебе и воде недели по две-три в воспитательных целях.

Может быть, Роману показалось, но, похоже, тюремщик был даже рад похищению старого библиотекаря — в его глазах не читалось тупой жестокости, присущей тем, кто зарабатывает себе на хлеб, издеваясь над ближними. Камера брата Парамона была большой и пыльной. Толстяк-библиотекарь съежился в углу — груда тряпья на охапке окровавленной соломы. Над ним хорошо «потрудились» — лицо превратилось в сплошной кровоподтек, один глаз совсем заплыл, очков не было и в помине.

Не переносивший, как и большинство эльфов, бессмысленную жестокость, Роман выругался сквозь зубы очень по-человечески. Добори с уважением взглянул на «сына» якобы барона — столь сложная комбинация даже в пору молодости славного вояки (а с той поры, как известно, все измельчало) была под силу лишь самым опытным ветеранам.

Феликс подошел к забившемуся в угол библиотекарю, прошептал ему несколько слов, тот сначала изумленно уставился на пришедших единственным глазом, а потом не очень успешно попытался встать. К сожалению, Роман не рискнул применить свои лекарские таланты — сын провинциального барона мог оказаться сведущ в оружии, но уж никак не в целительстве. Пришлось тащить спасенного чуть ли не на руках. К счастью, тот был хоть и упитан, но невысок, а Рафал и Ласло были ребята крепкие. Добори, довольный вылазкой, крепко связал с готовностью подставившего руки ключаря, и компания направилась назад.

Роман лихорадочно думал, как отделаться от новоявленных приятелей и свернуть к храму, но тут застонал Парамон, и Феликс предложил передохнуть и на первый случай обработать раны. Хотя бы вином из фляги. Процедура была болезненной, но толстенький клирик терпел, заглушая боль рассказом о своих злоключениях. О том, как именно был убит Филипп, он не знал. Среди ночи его выдернули из постели, избили и бросили в темницу. Спрашивали о знаменитой гравюре, но, поскольку бедняга ведать не ведал, куда она делась, выдать тайну он не мог при всем своем желании. Больше ни о чем библиотекаря не расспрашивали. А зря. В его ведении находились не только книги и рукописи, но и реликвии неизвестного назначения, принадлежащие почившим иерархам и по причине своей непонятности или излишней отдаленности от дел церковных не выставляемые на глаза верующих.

Внезапно Парамон прервал сам себя, глухо вскрикнув и указав дрожащей рукой в сторону темнеющей громады главного храма. Величественное здание было полностью погружено во тьму, выделяясь черным силуэтом на фоне темного же неба. И уже не виделись, а лишь угадывались еще более темные провалы окон. И на фоне этой черноты двигалась светящаяся точка — кто-то шел с фонарем. Сын заезжего барона метнулся в темноту.

Эльфийские глаза позволили Роману рассмотреть ночных гостей довольно четко. Один — худой, сутуловатый, в кардинальской мантии — не мог быть не кем иным, как будущим Архипастырем Амброзием Первым, второй — низенький горожанин — был барду неизвестен.