Генри Олди - Пасынки восьмой заповеди

Пьяница-гураль утверждал, что ходу до кладбища не больше получаса, однако они шли уже значительно дольше, и ничего похожего на цель их путешествия пока видно не было.

— Уж не сбился ли ты с дороги, сын мой? — не выдержал наконец Гембицкий, которому начало казаться, что подлец-проводник просто-напросто морочит им голову и водит по кругу; и вообще, все они тут, в этих забытых Богом горах, еретики, язычники и разбойники, все друг с другом в сговоре, так что следовало бы…

— Ни в коем случае, святой отец! — уверенно заявил гураль. — То есть поначалу, конечно, сбился, как не сбиться на трезвую-то голову, но зато теперь уж точно знаю, куда идти. Скоро придем, вы не беспокойтесь!

— И куда же нам, по-твоему, идти? — насмешливо бросил князь, которого это ночная прогулка с плутанием по горам и пьяным проводником не то чтобы раздражала, а скорее забавляла.

— Туда, — проводник уверенно махнул рукой куда-то в темноту и, в подтверждение, двинулся в противоположном направлении.

Некоторое время все снова шли молча, пока епископ, уже не в первый раз за сегодняшнюю сумбурную ночь, не обратил внимание на раздражающее мельтешение над головой. Что-то с писком и хлопаньем носилось над ними: нетопыри — не нетопыри, тени — не тени… Его преосвященство на всякий случай перекрестился и быстро зашептал молитву, но на странных тварей это не произвело никакого впечатления. Тогда Гембицкий, чуть ускорив шаги и тут же пару раз споткнувшись, догнал шедшего впереди проводника и тронул его за плечо.

— А скажи-ка, сын мой, — ласковый тон его преосвященства не предвещал ничего хорошего, — не знаешь ли ты, что это такое над нами мельтешит?

Гураль мельком посмотрел вверх, бесшабашно взъерошил волосы пятерней, но, взглянув на строгое лицо провинциала, наскоро перекрестился.

— Конечно знаю, святой отец. Чего уж тут не знать? Бухруны это.

— Кто? — не понял епископ.

— Бухруны, говорю!

— И кто они, эти… бухруны? Нечисть?

— Вряд ли. Под луной аж лоснятся — выходит, чистые!

— Может, зверье какое? — предположил Гембицкий. — Вроде нетопырей?

— Ну вы скажете! — уверенно опроверг предположение епископа проводник. — Бухруны, и невроде топырей! Смех и только!

— И что же твои бухруны делают? — поинтересовался провинциал с язвительной усмешкой.

— Мои — ничего. А эти летают!

— Это я и сам вижу! — епископ начал понемногу выходить из себя. — Вред от них какой-нибудь быть может?

— Понятное дело! — с уверенностью заявил пастух. — Заморочить могут, потом вовсе извести… Хотя могут и навести.

— Кого навести? — его преосвященство явно был сбит с толку обилием в этих горах неизвестных ему дотоле существ: Веснянки, Зарницы, Майки, Полуденницы, а теперь вот еще и бухруны, которых к тому же довелось увидеть собственными глазами.

— Да кого угодно! — беззаботно ответил гураль. — Сейчас вот нас наводят.

— Нас?! — до его преосвященства не сразу дошло, что это его, ставленника Ватикана, епископа Гембицкого, непонятно куда наводят неведомые бухруны!

А когда наконец дошло, и разъяренный епископ уже набрал в грудь воздуха, чтобы выразить свое мнение по поводу проводника, бухрунов и вообще здешних порядков, то выяснилось, что пастух был абсолютно прав, и бухруны их-таки навели, причем именно туда, куда надо: впереди из темноты, на фоне звездного неба, проступили близкие силуэты крестов шафлярского кладбища.

Шесть темных призраков застыли на краю холма, вцепившись друг в друга, и епископ не сразу понял, что там происходит. А когда наконец разглядел, то невольно перекрестился и зашептал молитву: пятеро из последних сил держали шестого, а этот шестой вырывался, нечеловечески извиваясь и дергаясь, как припадочный, и было в его конвульсиях нечто жуткое, противоестественное. Руки-ноги человека изгибались под совершенно немыслимыми углами, отчаянный стон время от времени прорывался сквозь плотно стиснутые в судороге губы, на которых выступила пена. И носился вокруг, подвывая, большой пегий пес, не решаясь приблизиться к сплетенным в одно целое людям.

— Дьявол! Это сам дьявол, святой отец! — шептал рядом гайдук Лентовского, истово крестясь и указывая другой рукой на извивающуюся фигуру в чудом удерживающемся на голове берете с петушиным пером.

И еще мерещилось провинциалу, будто какие-то призрачные тени одна за другой выскальзывают из круга сцепившихся тел и исчезают в ночи со стоном облегчения, словно вырвавшиеся наконец на свободу души грешников…

А потом тот, которого перепуганный гайдук назвал дьяволом, невероятным усилием освободился от державших его рук, рванулся в сторону, сбив кого-то с ног — и замер, дико озираясь по сторонам. Остальные люди на холме тоже окаменели в изнеможении — и тут все увидели, как тело существа в берете, лишь внешне похожего на человека, засветилось изнутри холодным зеленоватым светом, каким светятся гнилушки в ночном лесу. Свет этот разгорался, становился ярче, вот уже языки зеленого пламени пляшут вокруг зловещей фигуры порождения Тьмы, осветив изможденные лица глядевших на него людей. И, словно отвечая на неслышный зов, таким же зеленым светом засветился стоявший неподалеку старый тарантас вместе с запряженной в него лошадью; свет становился нестерпимым, он слепил глаза, словно и человек, и тарантас, и лошадь постепенно раскалялись изнутри, наливаясь огнем самой Преисподней — и вдруг с негромким хлопком человек (?!) исчез в облаке серного дыма, вместе с ним исчез и тарантас, и лошадь, сразу навалилась темнота, а епископ, старый князь, монахи с гайдуками и мгновенно протрезвевшим пастухом стояли и смотрели на то место, где только что находился посланец ада, и точно так же смотрели туда измученные люди на краю холма…

Первым зашевелился, приходя в себя, настоятель тынецкого монастыря. Он оглянулся, скорее угадал, чем увидел темные фигуры людей у подножия кладбищенского холма, каким-то шестым чувством узнал епископа и с запоздалыми словами: «Apage, satanas!» воздел к небу руки.

— …Искренне поздравляю вас, отец настоятель! — это были первые слова взобравшегося на холм, но не до конца пришедшего в себя епископа.

А что еще мог он сказать?!

— Своими глазами видел я, как боролись вы вместе с этими благочестивыми людьми с врагом рода человеческого, и как с позором бежал в Геенну посрамленный дьявол, изгнанный вами! Теперь убедился я: клевета, ложь и клевета все, что мне о вас рассказывали! Только истинно верующий в Господа нашего и чистый душой человек способен на такое! Теперь я лично буду писать в Рим и ходатайствовать перед Его Святейшеством, чтоб ваши заслуги перед Богом и Церковью были оценены по достоинству!..

Епископ говорил еще что-то, а за его спиной шептались гайдуки князя Лентовского: