Виктория Шавина - Дорога в небо

— Не «конечно», — с долей недовольства поправил Сюрфюс, — но да. У него есть основания считать меня зарвавшимся глупцом.

Лесть усмехнулась, одними губами.

— Я узнаю, кто поставил печать, — уверенно решила она. — Это кто-то из потомков Даэа. Он или тот, кто с ним заодно, забрал птицу. Но Вальзаар никогда не позволит назвать такое имя. Ни один кё-а-кьё не позволит. И даже если тебе удастся выдвинуть обвинения, никто тебя не поддержит: ни люди, ни сородичи. Первые, пока в своём уме, не замахнутся на Гаэл. Вторые… ты сам лучше знаешь, всё сложно. Разве заручиться поддержкой ментальщиков, но я не вижу их выгоды.

— Не строй замков из песка, — полковник поднялся. — Сначала выясни всё, что сможешь, и сообщи мне. Тогда подумаем.

— Ты не справишься один, — настойчиво сказала ведьма, провожая его. — Есть же в кёкьё те, с кем ты близок. Хотя бы один. Попроси его помочь. Пусть слушает Город и наблюдает за людьми. Эхо предшествует событиям в политике, но ты, я, Ю-Цзы — не слышим его. Мы слишком далеки от Гаэл.

Когда остановились на летней границе, Хин решил, что тут всё и кончится. Трое рослых мужчин с ножами наголо ввалились в комнатку, хрипло крича. Одезри не мог их понять, Ичи-Ду бестолково лез вперёд, так проворно, словно обзавёлся десятком лишних рук и ног — Хину никак не удавалось его оттолкнуть — и, видят Боги, схлопотал бы в глаз, а то и чего похуже. Но, откуда ни возьмись, явился Эрлих, угрожающе зарычал на гортанном наречии. Ему ответили со звериной лютой злобой.

Ичи-Ду осел на постель. Он широко раскрыл глаза, забывая моргать; его взгляд бегал по ощерившимся лицам весенов. В коридоре маячил Чанакья — безмолвной тенью, с непоколебимой, жадно-торжественной уверенностью в удачном исходе. Глядя на Эрлиха, взъерошенного, пыльного, издёрганного, Хин неожиданно подумал, что фанатичная вера подданных и родни скорее изводит потомка эльфов, чем поддерживает.

Крики стихли, сменившись полными ненависти обещаниями свистящим шёпотом. Пограничники вышли, Чанакья тут же куда-то исчез. Эрлих мимолётно оглянулся — метнулись в золотистом свете соломенные кудри.

— Тот раз пропустили спокойно, — кашлянув, пробормотал Ичи-Ду. — Только в подорожную заглянули, — добавил он после длительной паузы и закончил совсем тихо: — Правда, держали её вверх ногами…

Эрлих шумно выдохнул, опустил голову, так что волосы завесили лицо. Жест напомнил Келефа.

— Личные счёты? — спросил Хин, разглядывая чужую макушку.

Потомок эльфов тряхнул головой:

— Какая разница? — бросил он почти зло. Вышел, с размахом задвинув дверь.

Снаружи царила ночь, до того непроницаемая, словно кто-то завесил окно тёмной тканью. В настоящем стекле появилось бы отражение комнатки и двух людей, а бок гусеницы не отражал ничего — чёрный прямоугольник в стене, за ним изменчивая бездна человеческой души.

— Летни несдержанны, — сделал своё открытие Ичи-Ду.

Хин дважды коснулся стены в одной точке. Окно исчезло.

Весенней границы Одезри ждал с тревогой. Вошли два человека, молодые, холёные в мягких туфлях, шальварах и серых платьях с высоким воротником, разрезами от бёдер, запахом направо — совсем как у сопровождающего, только попроще. Ичи-Ду поднялся им навстречу. Все трое степенно раскланялись, едва не касаясь локтями колен, чинно потолковали. Обыскивать Хина самоуверенные весены сочли ненужным. В ответ на вежливую просьбу, уан обменял один из ножей на расписку и какой-то свиток, скреплённый ремешком с пряжкой в виде странного герба: три луны, вода, легкомысленный женский профиль и книга. Неизменно вежливые поклоны на прощание, пожелания благополучного пути. Ичи-Ду, совершенно успокоенный, сбросил туфли и устроился на постели, поджав под себя ноги.

Время шло, весены не возвращались. Чёрные глаза попутчика лукаво блеснули. «Расслабься, — безмолвно советовали они. — Мы давно тронулись».

Одезри не хотел спать внутри чужой машины, наедине с человеком, которому не мог доверить жизнь. Ичи-Ду тоже отчего-то не ложился. Вежливо справившись, не мешает ли Хину свет, и заверив, что, ежели таки мешает, то будет немедленно выключен, весен углубился в чтение всё той же мелкой книжицы с виверной. Уан от нечего делать сначала рассматривал блестящую лощёную зверюгу, потом вернул окно.

— Мы проезжаем красивейшие места, — не поднимая головы, пробормотал Ичи-Ду.

— Я что-нибудь увижу, если…

Весен, не дослушав, тихонько свистнул. Свет погас. В чернильной тьме Хин усмехнулся:

— А как быть тем, кто не умеет свистеть?

— Главное не действие, а намерение, — сообщил попутчик, прошуршав книгой.

В темноте чувства обострились: стал слышен стук сердца, звук своего и чужого дыханий. Хину даже казалось, он чувствует, как кровь бежит по венам.

— Увы, — негромко обронил весен. Словно капля упала в стоячую тёмную воду.

Одезри прижался щекой к прохладной стене. Ночное небо полыхало звёздами, знакомое, такое же как и дома.

— Две вещи наполняют душу мою всё новым удивлением и нарастающим благоговением, — наизусть прочёл Ичи-Ду, — звёздное небо над нами и нравственный закон внутри нас, — он добавил от себя: — Ведь это всё, что делает человека — человеком. Таков ответ на вечную загадку, такова наша суть.

— Две загадки, — подытожил Хин.

— Животные, птицы, — не слушая, словно опьянённый темнотой, продолжил весен, — они живут, не замечая красок закатного неба, нежной пастели облаков. А человек способен видеть красоту! Тогда скажи ему, кем он становится, когда перестаёт её замечать? Или когда трусливо бьёт в спину?

— Вы чтите разум превыше всего?

Ичи-Ду ответил после секунды замешательства:

— Да. Это самоконтроль, надёжность…

— Это гибель загадок.

По небу разлилось белёсое сияние — тончайшая шаль, наброшенная на звёзды, медленно стягивалась в серебряный месяц. Ниже, у самого края горизонта из грязно-рыжей дымки рождалась прибывающая Сайена.

Гусеница вилась по долине меж цепей холмов, покрытых лесом. Рыжая хвоя отблёскивала красным в лучах двух Лун. Клонило в сон, вместо деревьев снаружи грезились знакомые глаза, то страшные, то лукавые, то озарённые улыбкой, то таинственно мерцающие за синевой ресниц.

Когда гусеница останавливалась на станциях, Хин просыпался — Ичи-Ду откатывал дверь, чтобы выйти, и в комнатку золотистой полосой проливался свет из коридора. Одезри разминал затекшее тело, потом наблюдал из окна, как его попутчик беседует с незнакомыми весенами — с губ людей срывались облачка пара — или прогуливается по мощёной дорожке под светом зелёных — почему зелёных? — фонарей. Ичи-Ду откуда-то всегда знал, когда гусеница тронется. Возвращался, не торопясь, вздрагивая, ёжась и дыша на озябшие пальцы. «Боятся воды, — думал про себя Хин. — А ночи не боятся». Тёплая гусеница, полная спящих людей, казалась неожиданно уютной.