Генри Олди - Русская фэнтези-2009. Разбить зеркала

Сестра светилась, как луна в полночь. Ей очень хотелось услышать ответ. Как много зависело от слов маленькой промокшей нахохлившейся девочки на пыльном чердаке…

— Нет, не согласна, — затрясла головой Зоя, — я лучше буду крылышком. Буду летать!

— Летай! — сказала сестра и погасла. Ее кожа перестала светиться. И сама старшая как-то сгорбилась. — Летай, гусеныш. Я исправлю то, что ты натворила. Скажи только что.

— Мамина комендантша попросила меня взять у соседки магнитофон. Сказала, что это ее. Я взяла, принесла ей в комнату, а та закрыта оказалась. Я его тогда под мамину кровать поставила. Решила, что вечером отдам, и забыла.

— Ясно, — со вздохом сказала Женька, — послушная ты моя девочка. Подставили тебя. Ты ведь, получается, воровство совершила. Маму нашу наказать хотели.

Женя снова помолчала. Дернула плечиками, словно ей было холодно. Или хотелось, чтоб было холодно:

— Я отработаю за тебя. Может, тогда простят нас. А до тех пор не летать нам с тобой. Только падать. Иди, Зойка, к маме нашей, ты у нее теперь за два крыла будешь. — И попыталась пошутить, чтоб не так грустно было: — Два крыла. И оба левые. Вот так вот — раз! И больше мы не летаем. Тяжко быть вещью, да, гусеныш? Все время тобой манипулируют. Может, лучше бы мы обе стали просто девочками? И ну их, эти полеты? Но поздно.

Потом старшая деловито поднялась, стряхнула пыль с брючек, стремительно обняла младшую, вышла под дождь. Уже оттуда, полуразмытая дождем, как на картинах французских художников, Женька крикнула малышке:

— И не лезь больше никуда, помни — тут все имеет значение! И каждый получит свое! Будь хорошей девочкой, гусеныш! — и помахала рукой сестренке. От Женькиной кожи шел легкий пар, а сквозь одежду, прямо вдоль позвоночника прорастали длинные белые перья. Она разбежалась и, вспрыгнув на карниз, без пауз, без прощальных взглядов и красивых жестов бросилась с черной гудроновой крыши.

Не спеша маленькая Зоя вылезла с чердака, подошла к краю, от которого только что оттолкнулась ее сестра, легла на живот, прямо в натекшую лужу на гудроне, свесив голову вниз. Конечно, никакого тела под окнами детдома не лежало. Минутой раньше Евгения Перышкина, закрутившись винтом, спустилась с крыши, изящно приземлившись на полупальцы. Втянула в себя бело-золотой парус перьев и, как была, зашагала на работу: она уже неделю подрабатывала, мыла полы в аптеке. Два месяца позора, и они с сестренкой снова будут летать. Если их простят высшие сферы. Надо же было малой так лохануться перед Пасхой! Ну ничего, Женя еще успеет подработать, вернет сестрин долг, купит простоватой соседке Ирине новый кассетник, и к Троице будет повод молить о милости. А не простят, может, в девочках тогда оставят? Ну, хотя бы младшую?

«А хорошо, что мы с крыши прыгать не стали, — решила про себя малая. Дождь заливал ей глаза. Она жмурилась, стряхивая капельки с ресниц. Сверху Зойке даже сквозь дождь хорошо было видно, как из школы через дорогу стайкой возвращаются младшеклассники. Самые глупые и безответственные из малышни выбивались из строя и носились вокруг, то и дело подныривая под большой плакат у дороги. На нем виднелась надпись белыми буквами на зеленом фоне: „…дай себе засохнуть“. Край плаката отделился от сырости и обвис косынкой. Сзади детского нестройного строя шла сама директриса детдома, лениво оглядывая свои владения. — Вот было бы глупо свалиться вниз прямо перед носом этой мымры и мелкотни. И не разбиться еще при этом. Так же глупо, как взять чужой магнитофон по просьбе чужой тетки. Ни себе, ни людям. Глупо. Больше так не буду. Все слишком взаимосвязано в этом сложно ажурном мире».

И у Зойки снова зачесались перышки под курткой. Дождь что есть силы заколотил по ее спине. Но девочка уже почти не чувствовала холода.

С моего плаща натекла целая лужа. Спорю на сто тысяч лет без выходных, Смерть думает: «С кем я имею дело?» Что-то не так звучит вокруг него и он растерянно хлопал бы своими гладкими глазами, если бы статус позволял. Может, двигатель барахлит, или я сказала нечто не по его привычному сценарию?

Нет, иметь дело — это громко сказано. Случайно встретиться вне расписания — точнее. Но кто я? Кто отвлекает его от работы, словно песок в башмаке?

Вот это да! Я думаю метафорами! Нет, с этим нужно заканчивать: слишком много эмоций вызывает поездка с мрачным попутчиком. Эмоции — еще куда ни шло. Но так они и в чувства перейти могут. За пять лет ромашевской жизни я-то научилась их контролировать. А он? Повод для анекдотов: Смерть расчувствовался. Ему опыта жизни явно не хватает: это же не его работа — жить. Не смешите его старые кости. И так, возможно, ему скоро на пенсию. Может быть, даже сегодня. В любой момент может начаться его последняя смена. А потом Смерть будет греть свои «кости» на серных «водах». Еще чуть-чуть и…

— Еще чуть-чуть и мы на месте. Вы меня за следующим поворотом высадите, хорошо?

— Точно, так и будет. Туда мы и едем: за поворотом уже прачечная. — Ледяное спокойствие в голосе Смерти, подумала бы я, если бы раньше не слышала как он говорит, когда спокоен.

Звуки слов в темноте похожи на шепот и звон одновременно. Водителя тревожит вопрос: и откуда же ему знаком мой голос?! Но он же не спросит прямо. По реестру не положено.

— А ты всегда так много болтаешь с водителями?

— Да, сколько езжу, столько и болтаю. — Смерти слышно, как я улыбаюсь. Не могу не улыбнуться. — И с водителями, и с попутчиками. Пока я говорю, ко мне никто не пристанет. Не люблю я незнакомых прикасаний. Сначала поговорить надо. Я даже к незнакомым врачам стараюсь на прием не попадать. Может, это и глупо, но такая уж у меня привычка.

Он надулся бы, будь у него щеки.

— Больно надо! Приставать! Много о себе воображаешь!

— Вы как мальчишка все еще. В вашем-то возрасте. — Ох, зря я это сказала. Да, это явно не двигатель барахлит. А я что-то странное болтаю. Как может беспокоить звук двигателя, разбитого еще пять лет назад? И вообще зря я с ним заговорила. Смерть задает мне вопрос-загадку:

— А на сколько я выгляжу? — и представляет себя Фиванским Сфинксом.

— Может, я расскажу, как именно вы выглядите? — Он сфинкс, а я тогда — новая Шехерезада. — Сколько вам лет, сказать трудно. Хотите, считайте это комплементом, хотите — нет. Но возраста вы неопределенного. Вы очень худой и высокий. Такой худой, что кажетесь еще выше, чем есть. И очень бледный. По крайней мере сейчас. Просто ни кровинки в лице. И глаза необычные. Или это только в ночном свете? Вы хорошо себя чувствуете?

— А тебя мама в детстве не учила, что отвечать вопросом на вопрос невежливо? — Вот это да! Чтоб скрыть свое смущение, начинает грубить. Можно, оказывается, и Смерть удивить, смутить, а может, и растрогать.