Виталий Каплан - Круги в пустоте

— А уж мне-то как интересно, — изобразил восхищение Петрушко. — Шутка ли сказать, впервые с высочайшей особой встречусь. У нас, знаете ли, их маловато.

— Зря шутишь, Вик-Тору. — Алам взглянул на него как на первоклассника, заслужившего двойку. — Государь удерживает мир от распада, от поглощения последней тьмой, и потому надлежит почитать его служение. Впрочем, ты действительно очень отличаешься от нас и не понимаешь очевидного. Я вижу, ты хочешь о чем-то спросить?

— Да, Вестник, — Петрушко нервно облизнул губы. — У меня есть еще вопрос… вернее, просьба. Вот когда мы общались с вами по астралу… по вихрю этому самому… Гена говорил вашим голосом. А можно ли сделать как-нибудь так, чтобы голос был не ваш, а, например, мой?

— А почему нет? — пожал плечами Алам. — Думаешь, мне трудно говорить твоим голосом так, чтобы никто не отличил? Только на что это тебе?

— Да понимаете, — слегка замялся Петрушко, — жена… Она ведь не знает ничего, думает, что я ищу сына в одном из наших городов… и я обещал ей звонить, чтобы не волновалась. Впрочем, вы не знаете, что такое телефон…

— Это уже не столь важно, — заметил Алам. — Я понял, что тебе нужно. Мы сквозь Тонкий Вихрь протягиваем нить к Ген-Нау, я повторяю твои слова твоим голосом, Ген-Нау произносит эти же слова в этот самый ваш… теле-фонау… и беспокойство покидает сердце твоей жены. Ладно, сделаем.

Нет, внезапно понял Виктор Михайлович, вовсе не так уж здесь душно.

— А сейчас ты пойдешь спать, — решительно подытожил Алам. — Ступай, братья тебя проводят…

Когда темнота понемногу начала рассеиваться и появились под верхними щелями два светлых прямоугольника, Митька понял — что-то не так. Что-то происходит наверху, о чем здесь, в трюме, оставалось лишь гадать. Толстые доски почти не пропускали звук, но все-таки ему казалось, что там, на палубе, кричат. К привычным уже ударам волн о борта прибавился дробный стук — то ли топот сотен ног, то ли железный молот судорожно лупит по наковальне. А может, стучат друг о друга клинки.

Крысы благоразумно спрятались где-то за бочками и не показывали носа. За ночь Митька успел уже убедиться, что их тут, в трюме, немало. Однако вели они себя смирно, не кусались — лишь время от времени тыкались острыми мордочками то в бедро, то в щеку. Правда, они и не думали перегрызать веревки, но так и нечем пока было их соблазнять.

Шебуршились они громко, затихая лишь когда Митька покрикивал на них, да еще когда, с трудом поднявшись, отошел к дальней стене — отлить. Митька даже подумал, что эта их суетня неспроста. Ну зачем так суматошно пищать, носиться во тьме взад-вперед? Видать, крысы что-то заранее почуяли. Только вот что?

Может, шторм, рифы, кораблекрушение? Митька хмыкнул. Все это, конечно, здорово и прямо как в приключенческих фильмах, только вот тонуть ему совершенно неинтересно. Тем более когда наметилась все же какая-никакая, а надежда.

Нет, волны вроде бы не такие и мощные, и неслышно, чтобы ветер как-то уж особенно бесился. И еще свет… Чем дальше, тем ярче становились световые пятна от щелей, и значит, там, наверху, солнце. А разве бывает солнце, когда шторм?

Он шикнул на крыс. Те своей возней мешали слушать. Но только и в минуты затишья ничего нельзя было понять. Да, кричат, да, что-то стучит. Вроде бы звон — металлом о металл. И еще — горько, густо потянуло дымом. Ну вот только пожара не хватало, тревожно подумал Митька. Ведь запросто сгоришь тут, заживо. И никто не придет, не вытащит. Ну, может, сперва задохнешься, все не так больно… Блин, ну почему ему так не везет? За что, за какую вину? Да, Единый, все правильно, на Земле он вел себя отвратительно, но ведь тут-то все искупил — в десять раз, в сто, в тысячу! Неужели мало? Ну пусть еще, но не гореть же? При одной только мысли об этом скрутило желудок, и все съеденное вчера вывернулось зловонной жижей.

Мама… Она никогда не узнает, как умер ее сын — в ядовитом дыму, в пламени, на чужом корабле, в чужом мире… Может, и хорошо, что не узнает. Пускай она живет и надеется… а вот у самого Митьки совсем никакой надежды не осталось. Дым с каждой минутой становится все гуще, и откуда-то сверху ползет плотным невидимым одеялом жар — не такой, что бывает от солнца, а хуже, гаже. Противно будет помирать в жгучей тьме.

Впрочем, тьмы заметно поубавилось. Ага, с резким лязгом откинули крышку люка. Сейчас же густое желтое облако ворвалось внутрь, а вместе с этим облаком… Митька что есть силы открыл глаза — и сейчас же их защипало едким дымом.

— Глаза прикрой, дурень, ослепнешь!

Такой родной, такой знакомый голос. Резкий свист клинка — и стягивающая локти веревка шлепнулась на пол, распавшись на несколько мелких обрубков. Точно змееныши, оставленные матерью в гнезде…

…Он еще видел, как кассар обвязывает его тело толстым канатом, как кидает куда-то вверх просмоленный конец и чья-то рука ловит его. Он видел, щуря глаза от дыма, как кассар взвился в воздух, одним прыжком, казалось, преодолев все отделяющее от люка пространство. Он видел это все — но точно чужими глазами, точно пущенное с замедленной скоростью кино. Понимать происходящее уже не было сил. И когда мощный рывок выдернул его из наполненного дымом трюма, когда в лицо ему брызнуло утреннее, еще не успевшее озвереть солнце, в голове крутилась единственная мысль: «крыс жалко… сгорят». А потом и вовсе уже мыслей не было, и ничего не было — только кислая обморочная дурнота, а за ней тьма.

Тьма, впрочем, вскоре утянулась. В лицо ему кто-то тонкой струйкой лил холодную воду, голова болела, и перед глазами все плыло, но здесь, на палубе, уже можно было дышать, здесь не было дыма, хотя по-прежнему тянуло гарью. А еще здесь можно было открыть глаза.

Первым, кого он увидел, оказался, однако, вовсе не кассар. Хьясси, сосредоточенно наклонясь над ним, осторожно лил из вытянутого кувшина воду. Руки и ноги у мальчишки были расцарапаны, а левая щека запачкана копотью.

— Ты?! — выдохнул Митька и ничего не смог с собой поделать. Слезы хлынули стремительно, словно до того таились, ждали команды. Горячие, соленые слезы, их нельзя было удержать, да и не хотелось удерживать, и плевать, что он плачет как малыш, да еще при младшем, и плевать, что здесь кассар, и вообще — плевать. Все вдруг сделалось мелким и незначащим, и в то же время все имело громаднейшее значение, все открылось каким-то глубинным, невероятным смыслом, заиграло как солнце после дождя, или утром, в саду, на капельках росы.

— Будет реветь-то, — недовольно бросил кассар. — Не до того нам сейчас. Встать можешь?

Митька осторожно поднялся. Пятка болела по-зверски, но все-таки ноги его держали.

Солнце, еще более яркое, чем в степи, заливало все вокруг — и палубу, и желтые паруса, и широкую, бурлящую поверхность реки. Все-таки река, не море — вот, если приглядеться, по обеим сторонам виден туманный берег. Но далеко, у самого горизонта. Где же это?