Виталий Каплан - Чужеземец

Не гаси же свою звезду, Саумари!

Он замолчал, и я молчала, глядя в его карие — даже в лунном свете было видно, что карие! — глаза. И понимала я, что наставник ждёт ответа. Был у меня ответ, но слишком уж печальный. С трудом я произнесла:

— Наставник, где ты? Если ты жив, то как пришёл сюда, сквозь каменные стены? Ты сам всегда учил меня, что нет никакой магии, что волхвы — искусные обманщики, мастера морочить людей. Но тут мёртвый камень, его не заморочишь. Выходит, ты лгал мне? А если мёртв — откуда пришёл ты? Если есть мир теней, Нижними ли Полями, или как-то иначе называемый — значит, ты опять мне лгал. Ты сейчас говорил, что с последним вздохом не остаётся от нас ничего. И вот ты здесь. Кто же ты? Молчишь? А я знаю. Ты — это я, это память, живущая в моём сознании. Сон придал памяти твою фигуру. Но ты ничего не можешь мне сказать такого, что я сама не сказала бы себе. А уж с собой я как-нибудь разберусь.

И когда он, кивнув седеющей головой, медленно погас, теряя очертания, когда ничего уже не светилось на тёмной стене, я разрешила себе плакать. Да вот беда — не осталось у меня слёз.

Южный ветер махди уж скоро кончится, настанут осенние луны, посыплются с посеревшего неба холодные дожди. Но пока стоит жара, такая, что камни от неё трескаются. Не обмотав голову платком, в полдень и выходить на улицу опасно — глядишь, и ударит солнце горячим кулаком…

Платка мне, конечно, никакого не дали. Так и повезли в телеге, тремя чёрными козлами запряжённой. Локти за спину завели, обмотали колючей верёвкой, и ныли вывернутые вчера суставы. Ничего, утешил меня помощник палача, плюгавенький мужичонка в чёрной набедренной повязке. На костре-то всё одно больнее будет.

Редко приходилось бывать мне в государевой столице. По правде говоря, всего два раза, и оба — с наставником Гирханом. Первый-то раз сумела я погулять, осмотреть всё, а второй — таились мы, под чужими личинами прятались. Целую седмицу сидели в доме старой Ориглами, ждали корабля подходящего…И вот сейчас вновь ехала я по этим широченным улицам, гранитными плитами мощёным. В огромных мраморных вазонах, локтя четыре в поперечнике, росли южные деревья миамгу, синеватые их листья чуть слышно звенели под лёгким ветерком.

Народу собралось — черным-черно. В лучшее вырядились, малых детей на руки взяли.

Ещё бы, не каждый год бывает казнь великой мятежницы, что океан крови выплеснула от полудня до полуночи, от восхода и до заката. Может, и не случится боле в жизни такого удовольствия. Зато будет что детям да внукам рассказать.

Воины в сверкающих на солнце доспехах (как они в них не изжарились?) древками копий разгоняли толпу. Лупили нещадно, и правильно делали — иначе бы телега до рыночной площади только к вечеру и добралась. От Вороньей Башни до неё путь неблизкий.

Сидела я на охапке соломы, и сама не понимала, страшно мне или нет. С одной стороны глянуть — страшно до одури. И мука меня ждёт безумная, и пожить-то, оказывается, ещё хочется. Неужели вот настанет сегодня закат, а меня боле не будет? Ни здесь, ни где ещё? Звёздные птицы на небо вылетят — и чужие глаза их увидят, не мои? Луна встанет над острыми городскими крышами, и на кого угодно её свет прольётся, только не на меня?

С другой стороны, успокаивала я себя, это всё равно бы случилось. Раньше ли, позже, а не отвертишься. И, может, лучше уж так, чем совсем дряхлой, немощной, когда и ум твой тебя покинет, и тело взбунтуется, и будешь ты в теле своём сидеть точно в крысиной яме. А главное, не без пользы умираю, от них, от родных моих, беду отвожу. А что ни капли моей крови нет в их жилах — так что с того?

Говорил наставник, что все люди едины по природе своей, стало быть, все от общего корня пошли…

С третьей стороны, коли я тут сижу, рассуждаю, стороны между собой сравниваю, значит, не совсем ушла душа в пятки, не выел её страх дочиста.

А если с четвёртой глянуть…

— Вылезай, ведьма! — послышался приказ, и я зашевелилась. Легко сказать вылезай, а коли руки связаны, коли о борт нечем опереться?

Вот и приехали. Главная рыночная площадь. Где-то вдали прилавки, ряды торговые, лавочки — только сейчас не разглядишь их за морем человеческих лиц. Тут, наверное, надо великую дюжину на саму себя помножить, чтобы всех счесть.

А впереди — за ночь сколоченный помост. Не поскупился государь на древесину.

Хорошие доски, свежие, смола ещё не всюду просохла…

Мне, правда, не туда, не на помост. Там место знатных, там приговор огласят, вины мои перечислят, слово государево к народу глашатай выкрикнет.

А мне — чуть дальше, локтей дюжин на пять. Вот он, столб железный, дровами да хворостом обложенный. Прикуют меня к нему на длинную цепь, чтоб могла побегать вкруг столба, коли пожелаю.

А между помостом да столбом и людским месивом — шеренга воинов. Ощетинились копьями, на толпу направили. Не парадные то копья, боевые, тяжёлые. Может, кто-то наверху опасается, будто злодей Хаонари старуху с боем вызволять вздумает?

Когда, взяв с боков, сняли меня с телеги да потащили к столбу, я глянула случайно на небо. Вот ведь странность. Тучки с востока потянулись, и не лёгкие белые облачка, а настоящие, полные грома. Рановато ведь им, на целую луну рановато.

Я почти и не слышала, как блистающий держатель Огонай-ри, Первая Опора Трона, произносит речь, а глашатай зычным басом повторяет его слова толпе. Погрузилась в думы. Хотя какие там думы? О девчушке этой вспоминала я, об Алинсури, так и не ставшей ничьей женой. Как они, интересно, с младшим братцем Худгару поладят? О старике Иггуси, которого топтала распалённая запахом крови толпа. Вот кто, выходит, в рабстве виноват, бедный горшечник. И дура Миумах вдруг на ум пришла — примирилась ли она с мужем своим, пошли ли впрок ей мои советы?

А вот об Алане с Гармаем я почти и не думала. Попросту запретила себе. Недолго ведь и разреветься, а зачем людям меня такой видеть? И сны свои давешние я отогнала. Некогда уже над ними ломать голову. Да и мухи досаждают, чёрные, наглые, вьются у лица, жужжат омерзительно, укусить норовят. Тут уж не до размышлений.

Но потом вдруг охватило меня какое-то странное спокойствие, будто и не со мной всё это происходит, будто не обо мне с помоста орут, будто не меня палач тонкой, но крепкой цепью за ногу к столбу железному приковал. Точно гляжу я на всё это с высокого неба, из внешнего мира гляжу сквозь окошко звёздное, о чём мудрец Игуармиди в поэме своей писал.

А после вдруг смотрю — оказался подле меня этот «синий плащ», над счётной палатой начальствующий. Не было, правда, сейчас на нём синего плаща, да и посоха колдовского не было. Как держатель вырядился, в хоймо тонкой ткани, с вплетёнными серебряными нитями.