Александр Лайк - Закат империй

— Тогда не гордость ли тебя влечет к берегу Начала? Или даже скажем резче — гордыня?

— Конечно, гордость. Гордость, честолюбие, слава и жажда власти. Но я вижу свою цель ясно, и не боюсь назвать ее своим именем — значит, иду вперед обдуманно и отнюдь не слепо. Уж лучше осознанная и обузданная гордыня, чем бессознательное и неуправляемое честолюбие.

— Ты говоришь, как законченный эгоист, — со скрытым одобрением сказал учитель. — Что ж, очевидно, для тебя следующий мир — твой мир — будет хорош. Но может быть, лучше отдать победу тому, кто заботится не только о своей власти? Тому, кто подарит счастье людям? Счастье или хотя бы покой — для всех, сразу?

— Кто рискнет знать, в чем счастье всех людей одновременно? — задумчиво сказал Меррен. — К тому же постепенно люди и сами найдут свое счастье — каждый в отдельности. Они сами создадут его для себя и для своих любимых. Создадут своими руками — ведь только это и есть настоящее счастье.

— Предположим, — согласился учитель. — Пусть ты не хочешь менять людей, преображая их по образу своему и подобию. Тогда, возможно, ты сможешь преобразить самый мир, чтобы стал он хоть немного лучше, чем тот, в котором мы с тобой сейчас живем?

— Я не знаю, что в мире лучше, а что хуже, — с горечью сказал Меррен. — Я сделаю следующий мир — это все, что я обещаю.

— Но будет ли в нем хотя бы чуть-чуть больше добра?

— Не стоит сравнивать уже существующее и всего лишь мыслимое. Может быть, в том, следующем мире будет меньше зла — но что я могу знать наперед? Помни, когда я стану богом, человек во мне умрет, исчезнет, растворится в более мощном потоке понимания. Я постараюсь умереть с легкой душой.

— На пути тебе снова придется убивать других, — сурово сказал учитель. — Убивать много, причем самых сильных, мудрых и отважных людей нашего времени. Убивать только затем, чтобы помешать им опередить тебя. Ты готов убивать и сохранить при этом чистоту помыслов? Ты готов истребить цвет человечества на пути к своему торжеству?

— Я не могу рисковать будущим, — упрямо сказал Меррен. — Только в себе я уверен — да и то не до конца. Что таится в безднах души любого из нас? Кто знает это? Я не знаю, но твердо могу сказать — я не хочу и не стану обрекать людей на рождение в мире чьей-то страшной фантазии. Пусть даже фантазер будет самым добрым, умным и сердечным человеком в мире, пусть он станет самым человечным из богов. Ад создается благими порывами, это я знаю точно. Хвала богам, мои порывы благими не назовешь.

— Представь себе немыслимое: на ступеням храма тебя встретит ребенок. Твой последний соперник. Ты сможешь убить и его, Анси? И жалость не остановит твою руку?

Меррен стиснул зубы.

— О, самая чудовищная жестокость — это жестокость невинного неведения, — хрипло сказал он. — Не хотел бы я жить в мире, созданном фантазией ребенка. Убить?

— Можно сдаться, — чужим голосом сказал учитель. — Можно признать свое поражение и отступить, оставив мир чужому произволу. Или все-таки уничтожить. Смести со своего пути. Убить. Ты сможешь убить ребенка на ступенях храма, Анси?

Меррен снова закрыл глаза.

— Сердце мое разорвется от жалости. — каменея, сказал он. — Но я смогу сделать это.

— «Когда бог Эртайс вошел в Сокровенный храм, руки его были в крови», — прошептал учитель. — Ты встретишь новый Рассвет, омывшись кровью. Значит, ты научишь людей следующего мира убийству, человек Меррен, мой ученик, будущий бог?

— Если даже поначалу они не будут уметь убивать и умирать, они все равно научатся, — лицо Меррена исказила гримаса страдания. — Потом. В крови и огне научатся. Но еще долго будут делать это плохо, неумело и мучительно. Лучше испытать горечь знания и пряный вкус греха сразу — иначе падение будет слишком ужасно, и крушение фальшивой идиллии слишком убийственно. Да, ты прав. Я подарю им боль и смерть, но такие дары лучше принимать из чужих рук, чем растить в себе, как страшную опухоль.

— Ты хорошо представляешь себе, что такое смерть? — тихо и бесстрастно спросил учитель.

Меррен опустил голову. Потом снова поднял, открыто посмотрел в глаза учителя, и кротко сказал:

— Да.

— Ты готов к пути, Анси, — уже совсем неслышно, но твердо сказал учитель. — Я завершил свою работу, и солнце склоняется к западу. Теперь давай говорить о прекрасной чепухе, а когда придут сумерки — убей меня. И отправляйся навстречу Рассвету с моим благословением.

И тут Меррен заметил смертельно бледного Дюберри, беззвучно замершего в двери. Юный паж смотрел на него с ужасом и восхищением.

— Нет, учитель, — Меррен обворожительно улыбнулся, и только глаза его по-прежнему были полны слепой муки. — Твое последнее домашнее задание исполню не я.

— Не понимаю… — начал было учитель, проследил взгляд Меррена и обернулся.

— Подойдите ко мне, Дюберри, — ласково сказал Меррен. — Я имею счастливую возможность представить вас моему почитаемому наставнику. Сегодня на закате, друг мой, мы вдвоем с мейрессаром советником дадим вам первое наставление в трудной науке убивать.

Альрихт Родефрид второй день подряд плохо спал и плохо просыпался. Два дня подряд в Фенгеблате опять шел дождь, теплый, сильный, только унылый, какой-то напрочь безысходный. В Гетменди вовсю правила весна. Но дождь решительно брал свое — как лихой наемник порой облагает побором мягкотелого и безвольного состоятельного властителя; и весна вдруг стала похожа на осень.

В лужах плавали бледные сбитые лепестки яблонь и каштанов, на дне луж разбухшими червяками шевелились опавшие сережки и красили воду в бурый цвет. Вода становилась темной и казалась опасно глубокой. В воздухе висел ни с чем не сравнимый запах мокрых листьев и мокрой коры, отчего все в целом еще больше напоминало осень. Молодые листочки, промокшие насквозь еще в пеленках почек, поначалу было рванулись в рост, навстречу живительной влаге, но потом озадаченно притихли, уяснили, что вода теперь всюду, и словно постарались втянуться обратно, в свои лопнувшие по швам, но все еще уютные кожистые гнездышки. Поэтому деревья стояли почти нагие, темно-серые, едва покрытые нежно-зеленой накипью. Только каштаны уже вывалили свои широкие бездумные языки навстречу первым же теплым дням, и теперь с веток недоуменно свисали мокрые зеленые простынки, а голые ершистые скелетики погашенных дождем свечек вызывающе торчали вверх, показывая низкому серому небу неприличное.

Под дождем без энтузиазма бродили участники Великого Протеста Объединенных Гильдий. Дождь разобрался по-свойски с огнем негодования, переполняющим сердце каждого свободного гетмендийца. Большая часть негодующих и объединенных вдруг почувствовала настоятельную потребность именно этот день провести в лоне семьи, а те немногие, кто все-таки выбрался из-под крыши, почему-то стали казаться себе полными идиотами. Дождь работал деловито и неторопливо, и возможно, именно эта неторопливость помогла вышедшим на улицы в полной мере осознать свою ошибку. Ведь ни один человек в здравом уме не станет стоять под рассохшейся двухсотведерной бочкой, ожидая, пока все ее содержимое осторожно прогарцует по его макушке.