Александр Лайк - Закат империй

— Инстанция, — пробормотал Альрихт. — Денунциация. Инсинуация.

— Сударь?

— Нет, ничего.

Какое же все-таки дерьмо сидит в Коллегии! Как оно мешает всему своей озлобленной, остервенелой вонью! Ведь Искусство — оно же такое хрупкое, такое беззащитно изящное и трогательно нежное… им бы только сапогами, сапогами… и ведь всегда так! И в театре, говорят, так, и в литературе, и в музыке… Ну как поэт может взъесться на поэта? Нет, ну может, конечно, чисто по-человечески, все мы пока не боги… пока. Вот еще это «пока»… тоже все нервничают, все делят чего-то, а чего тут делить? В седле будущего ровно одно место. Одно. Цифрой и в скобках прописью: одно. Да когда же они поймут, что если Нечто способно повлиять на мир — на весь мир, сразу, безоговорочно! — то по закону Равновесия оно само особенно уязвимо для мира, особенно чувствительно и ранимо! И еще понятно было бы, если б толпа, вонючие смерды, смердящие вонючки, дерьмо, декшасс… так нет же, свои — своих… и всегда так: свои — своих. Чем ближе, тем лучше, тем больнее надо ударить… хорошо. Так и запомним. Чем ближе, тем больнее. Кто же это такой охренительно близкий выискался? Кто уже успел прочитать отчет за шестнадцатый саир? Гляди ж ты, даже закрылся, от гроссмейстера закрылся, гаденыш, и хорошо закрылся, сильно, но мы не работаем чистой Силой, когда же вы поймете, идиоты… наверное, уже никогда. Нет у вас больше времени на понимание. Поимение. Поиметь меня хотите, скоты? Декшассссс… Я вас сам поимею, милые мои. Поймаю. Поимею. Поименно. Так… теперь вот так? Нет, закрыто. Сколько же ты силы вколотил в то, чтоб закрыть свое поганое имечко, сука? И зачем? И на что? Часа два работы, тяжелой работы, на то, чтобы лягнуть Морену… побольней лягнуть… но глупо ведь, глупо!.. считанные недели ведь до Заката, зачем же?.. нет, не понимают. И не поймут. Поздно. Глупо. Бессмысленно… как я ненавижу этот дождь!

Печать упала. Альрихт со сладкой злостью провел пальцами по бумаге и прочитал: Кюйвиятейльтли. Миштект Кюйвиятейльтли. Нет совершенства в мире. И он туда же. Прямо как в пословице. Грязные твари, декшасс. И он такой же. И в Ротоне есть бедные. Да, теперь есть. Бедный мой Миш, такой бедный, такой бедный и разнесчастный… Дерьмо.

Альрихт выпрямился и придвинул к себе кофейную чашку.

— И от дождя бывает польза, — сказал он.

— Сударь?

— Дождь смывает дерьмо.

— А-а… сахар, сударь?

— Не надо, Клеф. Подай сухарики. И замени крем.

— Сударь?.. — обида в голосе.

— Я не хочу шоколадного, Клеф. Дай абрикосовый.

— Прошу, сударь.

Обиды больше нет. Понимай так: если крем плох, значит, я дура, а если просто не хочется, так на то господин и хозяин.

Дождь неутомимо выстукивал карниз, как опытный врач — грудь пациента. Судя по звуку, карниз был совершенно здоров, но дождь не спешил разочаровываться. Дождь был уже полновластным повелителем в городе, город сдался на его милость и был отдан на поток и размывание. Мародерствующие ручьи тащили по мостовым всякий ненужный хлам, как это всегда бывает в павшем городе. Дождь разогнал по домам и пивнушкам гражданских лиц и взял под стражу часовых у городских ворот. Часовые уже давно сидели в будках и на лицах их читалось своеобычное долготерпение заключенных. Дождь стучал в окно мэрии, вместо рассеявшихся жителей города протестуя против произвола Рассвета и бездействия городских властей. И вот, наконец, пала последняя твердыня людей. В неравной борьбе глубокие и многочисленные канавки вокруг рынка переполнились; потом мусором, сломанными ветками и сорванными листьями забился сток, и мутная река хлынула под навесы, вышвыривая оттуда истошно возмущавшихся торговцев и немногочисленных стойких покупателей, переворачивая столики и подносы с товаром, и прихватывая щедрую контрибуцию. Ликующий дождь на несколько минут превратился в ливень, подавил последние очаги сопротивления, и снова притих.

Покачиваясь на бурунах и перекатываясь через пороги, плыли шкатулки и шали, горшки и ремни, редис и первые тюльпаны. И только в одном месте потоки недовольно, но уважительно расступались перед непоколебимо севшим на мель чугунным утюгом.

— Понял! — вдруг громко сказал Альрихт. — Понял!

— Сударь?

— Я понял, почему дождь идет, — сказал Альрихт и развернулся к служанке вместе со стулом.

— А-а, — почтительно сказала Клеф. — Так он с неба. Тучи, значит, в небе, и дождь.

— Вот я и понял, откуда тучи, — весело сказал Альрихт. — Весна, Клеф, по всему Континенту ранняя и жаркая. И ветер слабый, и солнце почти везде, над всем Континентом две недели безоблачное небо. Испаряется очень много воды, притом не только с обычного зеркала океана, а еще и почти все, что растаяло, тут же испарилось. Помните, когда еще при снеге стало быстро теплеть?

— А-а, ну да, — внимательно сказала Клеф. — И снег еще, холодно так, только жарко и солнце светит. Я ноги промочила, а свояк простудой слег; солнце, говорит, Клефти, так пойду я пиво пить.

— А помните, какой пар от земли шел? Талая вода не успевала впитаться в землю и сразу уходила в небо, понимаете?

— А-а, — озабоченно сказала Клеф и сильно наморщила брови. — И растаял весь снег, да так быстро еще, я прямо удивлялась.

— И вот всему, что испарилось и собралось в тучи, пришла пора где-то пролиться, — с легкой досадой сказал Альрихт. — Если рассмотреть рельеф нашей части Континента с учетом текущего состояния атмосферы, то совершенно очевидно, что северная часть хребта Ай-Рагир направляет основные облачные массы, формирующиеся над океаном, вдоль… — он вдруг резко замолчал и и с тихой злостью взялся за подбородок.

— А-а, — с пониманием сказала Клеф. — А пар?

— Что — пар? — бессильно спросил Альрихт.

— В облака, — убедительно пояснила Клеф. — Испарился.

Альрихт протяжно вздохнул.

— Дерьмо помните? — коротко спросил он. — Когда все дерьмо, что за зиму навалили, оттаяло? Пар над ним помните?

— Помню, — глаза Клеф расширились. — Страсть воняло, господи Эртайсе, много ведь его-то было, и все сразу из снега-то повылезло, и ну вонять, ну вонять!

— Так вот, Клеф, все, что парило и воняло, собралось в облака, вернулось к нам и дерьмо смыло, — без лишних комментариев закончил Альрихт, снова повернулся к столу и мстительно укусил сухарик с абрикосовым кремом.

— Ну!.. — Клеф была потрясена. — Да?.. Вот же ведь, ну это ж надо!

— Сестре расскажу, — твердо пообещала она несколько секунд спустя. Это ж не так себе просто — где, извините, сударь, дерьмо, а где из него дождь… гроссмейстерский ум нужно!

Альрихт поперхнулся кофе. Но не стал орать, а просто молча грустно посмеялся. Допил чашку, отер губы и аккуратно сложил салфетку.

— Приготовь легкий плащ, Клеф, — сказал он. — Тот, темно-вишневый, из плотной ткани. И берет в тон. Не знаю, какой. Темно-зеленый. Или, может, как раз бежевый?