Елизавета Дворецкая - Весна незнаемая. Книга 2: Перекресток зимы и лета

– Ну, помогай ему Перун! Славный боец! – с облегчением заговорили кмети и воеводы.

– Уж этот справится!

– Кому еще!

– Конь-то, конь! Сам Перун в нем!

– Вот и Перуна дождались! Знать, и до весны теперь недалеко!

– Так ведь он обещал! Спрашивайте, дескать, говорит, весну с меня!

– Знал, что говорит!

– Пойдем, душа моя! – Князь Скородум с облегчением взял дочь за руку. Ему хотелось скорее увести ее из этого священного и страшного места. – Пойдем домой!

– А меч куда? – Воевода Смелобор указал красной рукавицей на меч Громобоя, лежавший у подножия Макошина идола.

– Забери! – велел князь. – Вернется же он когда-нибудь…

Смелобор покачал головой, да и сам князь не вполне верил в свои слова. Внезапное обращение Громобоя в коня и исчезновение в воде священного озера сразу оторвало его от людей, унесло в невероятные дали. Он, как видение, пришел из ниоткуда и ушел в никуда; в нем к племени смолятичей ненадолго наведалось божество, и не верилось, что оно посетит их еще раз ради какой-то забытой вещи. Боги своего не забывают – они оставляют людям святыни, как память о своем посещении.

– Оставь! – Повелин двинул посохом. – Пусть у богини лежит.

– Забери! – повторил князь. – Оружию у Макоши в дому не место.

Повелин не стал спорить. Воевода Смелобор сделал знак, Ратибор подошел к идолу, взялся за меч посередине ножен и хотел его поднять. Но удивительное дело – меч не поддался, словно стал вдесятеро тяжелее. Ратибор с удивлением посмотрел на свою руку, тряхнул головой, точно желая стряхнуть наваждение, ухватил меч обеими руками и снова попытался поднять. Меч не шевелился, как будто всей плоскостью ножен прирос к мерзлой земле перед идолом.

– Говорю же – не берите! – подал голос Повелин.

Сам Смелобор, с недовольным лицом, подошел к идолу, отстранил сына и взялся за меч. Покраснев от натуги, он наконец разогнулся, посмотрел на князя и качнул головой:

– Не дается.

– Великая Мать не отдает его! – сказал Повелин.

– Значит, будет меч хозяина дожидаться! – решил князь. – А другому в руки не дается – оно и к лучшему, пожалуй. Пойдем, воевода.

Князь уехал, народ стал расходиться из святилища. Многие оставались там до темноты – все надеялись увидеть еще какое-нибудь чудо. В Глиногоре до самой ночи народ сновал по улицам из ворот в ворота, по-всякому толкуя о произошедшем. На княжьем дворе тоже далеко за полночь в гриднице горели огни и раздавались голоса.

– Значит, за княжну нашу теперь бояться нечего! – говорили в дружине. – Как бы там ни вышло, а ее уж в жертву не потребуют!

– Нельзя же второй раз!

– Парень-то сам за нее пошел!

– Я тебе что говорю: эти Макошины служители завсегда своего не упустят! Говорили: надо жертву в озеро – вот и получили! Не одну, так другую!

– А парень-то, выходит, самому Перуну того… не сын ли?

– А ты что думал? Я-то сразу так и знал!

– Оборотень!

– И знак на нем! Говорят, княжна давно видала на нем знак!

– Наболтаешь тоже…

– Чего – наболтаю? Ты-то умеешь жеребцом оборачиваться? Князь же Огнеяр Чуроборский – сын Велеса, он умеет волком оборачиваться. А этот раз в коня умеет – значит, сын Перуна!

– А глаза-то вы у него видели? Огонь! Пламя палючее!

Княжна Дарована могла считать себя избавленной от всякой опасности, но это ее ничуть не радовало. Она не находила себе места, ей было тесно в горнице, а в гриднице – страшно, и она металась из угла в угол, то плача, то заламывая руки, не слушала ни уговоров, ни утешений. Все ее существо было так потрясено неожиданным превращением Громобоя, что все ее прежние тревоги показались пустяком. Ей было зябко, каждая жилка трепетала. У нее было странное чувство, как будто ее обманули. Громобой, которому она верила больше, чем самой себе, вдруг оказался оборотнем! В нем проявился тот же полубожественный-полузвериный дух, который так ужасал ее в Огнеяре. Само слово «оборотень» означало для нее дикую стихийную силу, далекую от упорядоченности и доброты. Буйное первобытное пламя против тепла домашней печки, завывание ветра против песни над колыбелью. Боги неба и подземелья против земли, против всего того, что несет людям Макошь. Сейчас Громобой казался ей таким же чуждым существом, как и Князь Волков, и Дарована содрогалась, вспоминая, как стояла подле него и даже позволяла держать свою руку.

Но ведь она знала, что он – сын Перуна и что сила его основана на этом родстве со стихийными силами вселенной. Дарована сама не знала, что ей теперь думать. Противоречивость собственного отношения к Громобою так ее мучила, что долгожданное избавление от опасности быть принесенной в жертву не радовало и даже едва ли ею замечалось.

Всю ночь Дарована едва могла заснуть. Ее неверная дрема была разорвана на множество мелких тоненьких обрывков: сон лишь чуть-чуть накидывал на нее краешек покрывала, она продолжала ощущать себя лежащей в постели, сознание ее почти бодрствовало, а перед внутренним взором уже вставали видения. Часть из них была сладостной: ей виделась прекрасная летняя роща, полная светлого сияния от множества белых стволов, под зеленым шумящим пологом ветвей, на зеленом ковре трав. Солнечные лучи золотом светились на листьях, блаженное тепло разливалось в воздухе, множество цветов пестрело под ногами: белые ромашки, голубые незабудки, розовые кашки, кудрявый мышиный горошек с темно-лиловыми кисточками, оплетший цветущие стебли трав… Ей мерещилось, что сама она идет по этой траве, держа в руке полусплетенный венок и на ходу наклоняясь, чтобы сорвать новый цветок для него, а в траве то и дело красными искорками мерцают спелые ягоды земляники; она наклоняется за ними, конец косы из-за спины падает на траву, она хватает одну ягоду, другую, третью, тянется к четвертой, но боится наступить на подол, цветы в руках мешают – ей и досадно, а больше смешно, и так хорошо, хорошо…

А потом вдруг тонкое покрывало сна рвется, Дарована снова застает себя на лежанке в темной горнице, в углу потрескивает огонь в маленькой печке, а за стенами терема – зима, огромная зима, непобедимая тьма, холод! Темнота давила страшной тяжестью, и Дарована ворочалась в постели, страстно тоскуя и стремясь уйти куда-нибудь от этой тоски и безнадежности. У нее был один защитник, один, на которого она по-настоящему надеялась, один, кто сумел вдохнуть в нее веру, что когда-нибудь зима кончится, – и вот его снова нет, он пропал, пропал в священном озере, и где взять сил жить дальше среди вечной зимы?

В страстной тоске она видела, что поднимается над землей все выше и выше; сперва холодно, потом холод уже не ощущается. Как в кощуне: «Тепло ли тебе, девица?» – «Тепло, батюшка…» Она видит где-то далеко внизу заснеженные леса, такие смешные и мелкие, как моховые полянки, видит ледяной блеск застывших рек и озер, видит темную синеву неба – и как же огромно, как широко и глубоко небо по сравнению с этой маленькой землей! Она видит облака, она идет вровень с ними, и ветра подставляют ей свои упругие спины. Но здесь ей делается страшно – она не боится упасть, а просто ей жутко видеть себя в таком удалении от земли, от Матери Всего Сущего. Она смотрит вниз и видит лицо земли – видит в ледяных озерах закрытые глаза Великой Матери, видит в заснеженных перелесках ее густые черные брови и ресницы, видит ее спящее, укутанное снегами тело. Ей хочется вниз, хочется назад к той, что заменила ей мать, – и могучая сила влечет Даровану с небес к земле, влечет так быстро, что дух захватывает от стремительного падения, и сон снова рвется, выбрасывая ее назад – в темную душноватую горницу. И опять тяжестью наваливается зима, хочется кричать и рваться оттуда на волю, на волю…