Марина Дяченко - Корни камня

Прямо перед глазами его темнел на фосфоресцирующем покрытии рубец, оставленный чьей-то ребристой подошвой; Ивар вдруг ощутил этот едва заметный рубец как собственную рану — будто не по холодному полу, а по его лицу прошлись недавно тяжелые ботинки.

Когда-то ему снился кошмар — он идет по светлому, теплому коридору, неверный шаг в сторону — и коридор вдруг проваливается под ногами, Ивар падает в шахту вентиляторов, в гущу невиданных старинных механизмов, а те жадно сучат лопастями и шестеренками, и ловят беспомощное тело на острия зубцов… Теперь кошмар повторялся, и Ивар был в толще его: такой привычный, такой устойчивый мир вывернулся наизнанку, и Командор, всемогущий Иваров отец, потерял над этим миром всякую власть.

Отец больше не всемогущ. Отец отступился и оставил сына в чужих грязных руках, он бессилен, он ничего не может сделать… Он беспомощен, будто мальчик, пусть хоть как сверкают нашивки на парадном мундире, пусть хоть кому отдаются грозные приказы, пусть хоть сколько крейсеров поднимаются из своих шахт… Город в тысячу, в десять тысяч раз сильнее злобного Поселка — но Ивар лежит здесь, на перекрестке, лежит ничком, и перед глазами у него темнеет след чужого башмака…

Слез больше не осталось; он лежал неподвижно, и в измученное тело возвращалась боль.

Саня завтра будет дома. Да что завтра — уже сегодня… Саня уходит — а Ивар остается, и отец допустил это… Белый Рыцарь не оглянулся, холодная земля, ржавые прутья клетки…

Он содрогнулся и сел — ему послышались голоса. Нет, тихо… Четыре улицы, как четыре огромные трубы, расходились под прямым углом, и в недрах их было темно и пусто, как в брюхах голодных чудовищ. Тускло мерцали светильники под потолком; в центре перекрестка — Ивар вздрогнул — возвышалась неподвижная темная фигура.

Он боялся пошевелиться, прежде чем не убедился окончательно, что это не человек. Тогда он через силу встал и, медленно ступая разбитыми о дверь ногами, приблизился.

Посреди перекрестка стоял просто необработанный камень — высокий, в рост взрослого человека, тщательно укрепленный на металлическом постаменте. Кое-где, на месте сколов, посверкивали прожилки кристаллов; камень отбрасывал четыре тени, потому что прямо над ним нависали четыре тусклых светильника.

Ивар обошел камень кругом. Нигде в Городе он не встречал ничего подобного; с первого взгляда он почему-то понял, что это не украшение и не причуда дизайнера, что это нечто странное, совсем неведомое, чужое…

Он всхлипнул и сел, привалившись к камню спиной, полностью скрывшись в одной из четырех коротких теней.

Ничего. Ничего… Будет новый день, и, возможно, случится что-то хорошее… Надо держаться. Может быть, у Поселка что-нибудь испортится или взорвется… И тогда Барракуда сдастся Городу с позором. Сдастся… Что они говорили о тюрьме… Он бежал из тюрьмы? Из тюрьмы нельзя бежать, отец рассказывал… Нет, не надо об отце, слишком грустно… Тигарды… Кто такие тигарды… Где он слышал раньше это слово…

…Непроходимый лес. Узкая дорога, и ветви сплетаются над головой. Мерно покачивается седло, и покачивается спина едущего впереди, и постукивают копыта сзади… Мелькнул огонек — и погас. Вечереет, и луна, круглая и желтая, как привидение, понемногу наливается белым… Кавалькада выезжает на перекресток, и посреди его высится черный высокий камень, и кто-то сидит, привалившись к камню спиной… («Весь в крови… зачем ты оставил его… а не старшего… проблемы…») Сидящий — мальчик в странной одежде, грустный, измученный, маленький…(«Он еще маленький… Зачем ты…») Тень от камня укрывает его с головой, он сидит неподвижно и смотрит снизу вверх на огромных всадников, но в глазах его нет страха — только доверие и доброжелательность. Фыркают кони… Всадники спешиваются, луна горит так, что полночь кажется ясным днем… Кто-то протягивает мальчику руку, он поднимается, кладет ладони на неровную поверхность камня…

— Мама!..

— Не плачь, воробей. Не трать своих слез.

— Они говорят, что тебя нету… нигде. Нигде, кроме моих снов, мама!…

Прикосновение теплых губ.

…Они ныряли на дно бассейна — собирали разбросанные игрушки, кто быстрее, и быстрее всегда оказывался Саня; в какой-то момент Ивару показалось, что жить вовсе незачем — раз он такой маленький и слабый, и вечно проигравший. Он заплакал, и слезы, поначалу горькие и злые, вскоре сменились солеными и жалобными. Ему так хотелось, чтобы его пожалели — и мама вошла в бассейн, погрузилась по плечи в теплую воду, кончики ее волос намокли и потемнели, и заколыхались, как подводная трава…

И они плыли.

Ему казалось, что мама — большой морской зверь, а он, Ивар — детеныш. И что нету пластиковых стенок, а есть бесконечный океан, безбрежный, как космос, подчиненный плавному ритму приливов и отливов, и они с мамой плывут, кочуют, плывут…

— Мама, не уходи!!

Сон закончился.

Некоторое время он сидел, не открывая глаз. Возвращался в реальность. Падал в нее, будто в колодец, чувствуя, как высыхают на щеках бороздки слез.

Потом он разлепил веки — и увидел в двух шагах перед собой темную, тоже будто каменную, человеческую фигуру.

Барракуда сидел на полу, подогнув под себя одну ногу и обняв колено другой. В глазах его, выпуклых, как линзы, отражались четыре светильника.

Ни один, ни другой не сказали ни слова. Ивар все так же сидел, прислонившись к камню, и смотрел мимо Барракуды, в пространство; Барракуда, казавшийся статуей, глядел не на Ивара, а на камень. Больше на перекрестке улиц-труб не было ни души.

Первым не выдержал Ивар:

— Выследили, да?

Голос его, неожиданно басовитый, показался незнакомым ему самому.

Барракуда вздохнул:

— Как ты… что привело тебя на этот перекресток, а?

Ивар не счел нужным отвечать. Он отвернулся — и прижался к камню щекой.

— Ты улыбался во сне, — сообщил Барракуда. — Может быть, расскажешь, что снилось?

Ивар ощерился так презрительно, как только смог. Сейчас. Сейчас, у-тю-тю, он расскажет, в подробностях расскажет, у-сю-сю…

— К этому камню хорошо приходить, если больно, — сказал вдруг Барракуда шепотом. — Касаться, сидеть рядом… Ты вот ухитрился заснуть. Тебе лучше?

Ивар невольно прислушался к своим ощущениям — и с удивлением понял, что да, лучше. Не было боли — ни в ногах, ни в локтях, ни в затылке; не саднили опухшие глаза, и не так горько было думать о плене, о маме, об отце…

Он вздрогнул. Нет, об отце лучше все-таки не думать.

— Некогда камни росли из-под земли, — сообщил Барракуда тихо. — Их корни тянулись глубоко-глубоко, в самые недра… А на поверхности — вот, стояли камни, такие, как этот, их поливал дождь, их сек ветер, палило солнце… Потому что стояли они не в подземном бункере, а прямо среди степи, или среди леса… Ты, наверное, не представляешь себе…