Андрей Мартьянов - Видение былого

Удивительно, но я стал одним из главнейших свидетелей эпохи — от ее начала, до самого завершения. Если быть точным, то правление Конана продолжалось ровнехонько двадцать семь лет, четыре луны и один день. Девять тысяч девятьсот семьдесят шесть дней. Эх, всего-то двадцать четыре денька до круглой цифры не дотянул! Но, как известно, история всегда округляет даты.

Не сомневаюсь, однажды времена правления Конана будут названы в летописях как «десять тысяч дней, воскресивших Аквилонию». Или еще как-нибудь, не менее помпезно.

А ведь начиналось все прямиком на моих глазах! Я почти наизусть помню свою запись в «Хронике», посвященную десятому дню первой весенней луны 1288 года.

«...В тот день я с утра пораньше сбежал из дворца и отправился в город. Я так и не смог ничего толком разузнать. Кто говорил, что совсем неподалеку видели отряды пуантенцев, кто предлагал идти штурмовать дворец, но все сходились в одном — сегодня непременно что-то произойдет. Дворцовая крепость казалась настороженной ловушкой, но, если сегодня там случится нечто важное, а я этого не увижу и не узнаю,— никогда себе в жизни не прощу!

И я вернулся. Как оказалось позже — это было верным решением.

Дворец производил впечатление вымершего — из придворных я не встретил никого, а сторожевые посты на этажах и в коридорах пустовали через один. Я поплелся наверх, к себе.

Первую лестницу я преодолел благополучно, споткнувшись всего пару раз. Теперь предстояло "миновать длинный, постоянно сворачивающий коридор, и я попаду ко второй лестнице. Она покороче и не такая крутая.

Вот так я брел, не торопясь, в полной темноте, ибо тогда экономили даже на факелах, держась за стену и гадая, что же у нас происходит и куда катится благословенная Аквилония. А за очередным поворотом меня сбили с ног.

Я в жизни так не пугался, хотя с детства привык ни от чего не бегать — иначе у нас, в лесах, не выживешь. Дело в том, что идущих тебе навстречу людей обычно издалека слышно, но сейчас до меня не донеслось ни звука... пока я не врезался в кого-то. Поневоле начнешь думать о демонах или шатающихся по дворцу призраках. А при том, что творилось в столице в последнее время, я бы не удивился, наткнувшись во дворце на десяток-другой разъяренных привидений, жаждущих крови Нумедидеса или кого-нибудь из придворных.

Сбивший меня человек отнюдь не принадлежал к миру духов. Во всяком случае, я никогда не слышал и нигде не встречал сведений о том, чтобы привидения ругались, будто распоследние пьянчуги притонах Шадизара...

У кого-то из идущих сзади оказался с собой потайной фонарь, и он чуть приоткрыл заслонку. Света было немногим больше, чем от захудалого светляка, но мне вполне хватило... Хватило, чтобы разглядеть кое-кого, кому тут совершенно не полагалось находиться, и понять две немаловажные вещи.

Первую — кто бы ни был нашим нынешним королем, к завтрашнему утру он вряд ли будет занимать аквилонский трон, и вторую — если я издам хотя бы звук, я тоже могу смело распрощаться с этой прекрасной вещью, именуемой «жизнь».

Вот так я впервые и увидел Конана. Сурового, настороженного мужчину с обнаженным мечом в руке, в темной одежде, украшенной гербами с золотистыми хищными леопардами Пуантена...

В момент серьезной опасности мы все соображаем очень быстро. Я справился с сильнейшим желанием завопить и промолчал. Сейчас было не время изображать верноподданного. Вдобавок, я никогда не относил себя к таковым.

Рассказывать приходится долго, а на самом деле все заняло несколько мгновений. Ровно столько, сколько мне понадобилось, чтобы подняться на ноги и прижаться к стене, пропуская маленький отряд, неизвестно как проникший во дворец. Они проскочили дальше по коридору и исчезли. Я ни капли не сомневался — они шли убивать. Где ж вы видели, чтобы власть — королевскую власть! — отдавали добровольно? Я — нигде.

На следующий день было все, что полагается: сдержанная паника среди придворных, бесконечные клятвы в безоговорочной верности, флаги, трубы, радостно вопящие толпы на улицах... Но — на следующий. А я никогда не забуду, как несколько человек в полной тишине прошли мимо меня и скрылись в темноте. Какая-то часть моей души требовала, чтобы я пошел за ними, но я в кои-то веки проявил здравомыслие. Нечего мне было там делать. Я записываю историю, но пока не собираюсь ее создавать. Пусть этим занимается кто-нибудь другой.

Все, на что я решился — спустя некоторое время вернуться к лестничному пролету и послушать, что творится внизу. До меня долетели негромкие спорящие голоса, потом — лязганье вытаскиваемого из петель тяжелого засова и шорох открываемых створок. Этот шорох я очень хорошо изучил — с таким звуком открывалась дверь тронного зала.

...На моих глазах, как это ни высокопарно звучит, творилась история, происходили события, о которых позже будут сложены легенды и предания. Они очень красивы, эти легенды (по крайней мере, те, которые я слышал), но почти ни в одной из них нет и единого слова правды. На самом деле, все случилось быстро и тихо, оставшись незамеченным никем из обитателей дворца, кроме некоторых полуночников. И уж, конечно, не столь возвышенно, как об этом рассказывают на улицах и перешептываются во дворце.

Так уходила в бесконечность династия, давшая миру немалое число как достойных правителей, так и негодяев. Исчезали в небытие Эпимитрии, наследники Эпимитриуса и Алькоя — распутники и строители храмов, завоеватели, полководцы, наподобие Сигиберта Великого и законченные идиоты, жрецы изящных искусств, возводившие прекрасную Тарантию или сжигавшие, по хмельной прихоти, древние города; колдуны и святые, неудачники, палачи, герои, благороднейшие рыцари и насильники; транжиры, скопидомы и собиратели земель, весельчаки и черноризные лицемеры-ханжи, слабоумные ублюдки и гении- И, разумеется, ничем не примечательные посредственности...»

Я частенько думаю о том, что новая, свежая кровь династии Канах омыла собой начинающую плесневеть Аквилонию и предоставила моему древнему государству возможность выйти из тупика, куда его загнали вырождавшиеся потомки Эпимитриуса.

Двадцать семь лет правления Конана изменили облик мира. Пускай границы остались прежними, пусть Немедия, Офир, Зингара и даже Пиктская Пуща сохранили положенные историей пределы и Конан не получил запоминающегося прозвища (вроде «Завоевателя» или «Воинственного»), но одновременно Закат словно бы пробудился ото сна, в коем пребывал со времен Сигиберта Великого...

Мы тяжко и долго сбрасывали сонливость, не хотели подниматься с ложа и боялись утреннего холода, однако нас заставили снова встать на ноги. Сила Конана передалась Аквилонии, как привитый на старую яблоню побег дает новую жизнь дереву.