Стивен Эриксон - Память льда

— Итковиан, — сказал Паран, — это было предусмотрено… был подготовлен путь… Старшими силами, вновь пробужденными и действующими в мире. Я здесь, чтобы сообщить, чего они хотят от вас…

— Нет. Я клятвенник Фенера. Если придется, я разделю его участь.

— Это предложение спасения — не измены! — крикнул Раф'Трейк.

Тело Раф'Фенера задрожало, из горла вылетел раздирающий вопль, обрубки дернулись, словно схваченные чьими-то незримыми, нечеловеческими руками. На теле показались темные татуировки, но не Фенеровы — ибо не этот бог взял себе отрубленные руки священника. Змеевидные, чуждые знаки заполнили его кожу, когда неведомый хозяин поставил свои клейма, свидетельства владения смертной душой человека. Слова, чернеющие, словно ожоги.

Вздулись пузыри, лопнули, истекая густой желтой жидкостью.

Площадь наполнили крики невыносимой, невообразимой боли. Тело на мостовой забилось в судорогах, когда мышцы и жир отделились от костей, сварились и распались.

Но человек не умирал.

Итковиан вложил меч в ножны.

Малазанин понял первым. Его рука метнулась, схватила Надежного Щита за руку. — Во имя Бездны, не…

— Капитан Норул.

Женщина, чье лицо под ободком шлема было белым, крепко сжала рукоять своего меча. — Капитан Паран, — произнесла она натянутым, хрупким голосом, — отпустите его.

Он повернул к ней голову. — Да, но если бы вы знали, что он задумал…

— Тем не менее, сир. Отпустите, или я убью вас.

Глаза малазанина странно блеснули при этой угрозе. Но Итковиан не мог уделить юному капитану много внимания. У него была обязанность. Наказание Раф'Фенера свершилось. Его боль должна прекратиться.

Но кто спасет меня?

Паран ослабил хватку.

Итковиан склонился к измятой, едва узнаваемой фигуре на камнях: — Раф'Фенер, услышь меня. Да, я здесь. Примешь мое объятие?

Несмотря на всю зависть и злобу измученного человека, все, приведшее его к предательству не только Брукхалиана — Смертного Меча — но и самого Фенера, в душе его оставалась малая толика сожаления. Сожаления и понимания. Тело дернулось, конечности задвигались, словно он старался выползти из тени Итковиана.

Надежный Щит кивнул, обнял гноящееся тело и поднял на ноги.

Я знаю твое отвращение, и понимаю, что это твоя последняя выходка. Расплата. На это я могу ответить лишь добротой, Раф'Фенер. Потому: я принимаю вашу боль, сир. Нет, не борись с этим даром. Я освобождаю твою душу для Худа, для утешения смерти…

Паран и остальные видели лишь неподвижно стоящего с телом Раф'Фенера на руках Надежного Щита. Изуродованный, истекающий кровью жрец еще миг боролся, потом, казалось, упал внутрь себя. Его вопли затихли. Настала тишина.

В уме Итковиана развертывалась жизнь этого человека. Ему открылся путь жреца к предательству. Он видел юного послушника, чистого сердцем, жестоко вышколенного в вере и благочестии, но получившего и цинические уроки борьбы мирских сил. Закон и политика — змеиное гнездо, бесконечное соревнование между мелкими и слабыми умами ради иллюзорных выгод. Жизнь в холодных залах Трелла выхолостила душу священника.

Пещеры потерянной веры заполнило самомнение, основанное на страхах и ревности, и порочные деяния стали единственно возможным ответом. Необходимость самосохранения превратила каждую добродетель в выгодный товар.

Итковиан понял его, смог проследить каждый шаг, неотвратимо ведший к измене, к обмену жизни на жизнь, о чем условился он с агентами Паннион Домина. И вместе с этим — священник понимал, что обертывает вокруг тела змею, чьи поцелуи смертельны. Он в любом случае был все равно что мертв… но он слишком далеко ушел от веры, слишком далеко, чтобы вообразить возможность возвращения к ней.

Я понимаю тебя, Раф'Фенер. Но понимание не есть синоним прощения. Справедливость неколебима. Потому ты должен был познать боль.

Да, Фенер должен бы ждать тебя; наш бог должен был принять твои отрубленные руки, чтобы следить за тобой и в смерти, чтобы произнести слова, приготовленные только для тебя одного — слова на твоей коже. Последняя расплата за преступления. Так должно было быть, сир.

Но Фенер ушел.

А то, что держит тебя сейчас, имеет… иные намерения.

Я отвергаю его претензии на тебя…

Душа Раф'Фенера завопила, вновь пытаясь убежать. Сквозь крики пробивались настойчивые слова: Итковиан! Не надо! Оставь меня, прошу. Не для твоей души — я никогда не хотел — прошу, Итковиан…

Надежный Щит укрепил объятия духа, разрывая последние барьеры. Никто не может отрицать их горе, даже ты.

Но барьеры, упав, не выбирают, что пройдет через них.

Ударившая Итковиана буря ошеломляла. Боль, такая интенсивная, что стала абстрактной силой, живой сущностью, заполненной паникой и ужасом. Он открылся им, позволил их воплям заполнить себя.

На поле боя, даже когда остановилось последнее сердце, остается боль. Она спрятана в почве, камне, наполняет воздух, от места к месту, паучья сеть памяти, дрожащая от безмолвной песни. Но клятвы Итковиана лишили его даров безмолвия. Он слышал эту песню. Она заполняла его целиком. И он становился ее контрапунктом. Ответом ей.

Я нашел тебя, Раф'Фенер. Ты найден, и я… отвечаю.

Внезапно, за болью, молчаливое присутствие — чуждое присутствие. Великая сила. Не злобная, но совсем… иная. В ней — вихрящееся смущение, отчаяние. Желание сделать из неожиданного подарка, рук смертного… что-то прекрасное. Но плоть человека не удержит такого дара.

Ужас в буре. Ужас и… горе.

Ах, даже боги рыдают. Восхвалите же, сир, мой дух. Я приму и вашу боль.

Чуждое присутствие отпрянуло — но было поздно. Объятия Итковиана предлагали неизмеримый дар — и нечто вошло в них. Он почувствовал, как его душа растворяется, рвется. Слишком велико!..

За холодным ликами богов таится теплота. Но это было горе во тьме, ибо не сами боги бывают неизмеримо глубоки, но души смертных. Что до богов — они просто платили.

Мы… мы дыба, на которую вздернуты они.

Затем ощущение угасло, потому что чужой бог сумел освободиться, оставляя Итковиану лишь угасающее эхо страданий далекого мира — мира со своими жестокостями, слоями и слоями долгой, мучительной истории. Угасающее… смолкнувшее.

Одарив его разрывающим сердце знанием.

Невеликое милосердие. Едва он сосредоточился на боли Раф'Фенера и нарастающем давлении прокатившейся по Капустану волне смертей, когда его объятия были насильно раздвинуты. Со всех сторон — вопиющие души, и ни одна история не подлежит пренебрежению и забвению. Ни от одного он не может отвернуться. Сотни и тысячи душ, страдания длиною в жизнь, потери, любовь и горесть, и каждая влечет за собой, каждая напоминает собственную его мучительную смерть. Огонь и железо, дым и рушащиеся камни. Воспоминания о достойных сожаления, бесполезных смертях тысяч и тысяч.