Анна Оуэн - Стальное зеркало

Это его враги нуждаются в защите, если можно где-то найти защиту от силы, уничтожившей толедский флот. Но какова окажется цена для самого сиенца?

— Синьор Бартоломео, пообещайте мне, что не прибегнете к помощи сверхъестественных сил.

Хозяин дома медленно качает головой.

— Вы хотите от меня слишком многого. Я не стану по доброй воле использовать их для убийства… но пообещать могу разве что, что прибегну к их помощи только в той ситуации, в которой это сделали вы. Или в похожей.

— Трибунал, — напоминает Альфонсо. — Они же следят за вами. Достаточно будет любого действия, а Трибунал — это не Корво, там я не справлюсь, увы…

— Я помню, — улыбается синьор Бартоломео. — Я буду осторожен, поверьте. Но и вы пообещайте мне, что не предпримете ничего, не предупредив меня.

— Конечно же, — говорит Альфонсо, уже зная, что, скорее всего, лжет.

Охотиться из засады в городе даже приятнее, чем за городом. Где ты в лесу или в поле отыщешь себе сухое, удобное, тихое местечко, чтобы мухи не кусали, дождь не капал и двигаться можно было, ну, осторожно, чтобы соседи не заметили, но все же двигаться? И никаких тебе затекших рук. Одно удовольствие.

В ближайший час по улице внизу поедет несколько всадников. Об этом Альфонсо известно со вчерашнего вечера. Они говорили между собой — Чезаре Корво и его капитан охраны, говорили, не подозревая, что их прекрасно слышно. Вечером, во дворце Его Святейшества, где теперь живет старший сын — после парадного въезда и пиршества для горожан, устроенного прямо на улице. Альфонсо всего этого не видел, притворился больным, остался лежать в постели — но вечером пришлось все-таки из вежливости подняться, поприветствовать победоносную родню. Встал, произнес все положенные речи, выслушал все поздравления по поводу рождения первенца, успел оглохнуть от радостного голоса Лукреции, не отходившей от брата… и все это время чувствовал себя на прицеле. Две пары глаз, пристальные взгляды, немой вопрос «кто ты такой?»… и нужно успеть первым.

Защитить всех, кто зависит от Альфонсо.

Тогда, с Хуаном, он еще не знал, какого врага приобретет. Хотя его предупреждали. Даже Лукреция… она, конечно, не знала, но перед свадьбой очень долго объясняла, что на благоразумие Чезаре можно положиться во всем и всегда — если дело не касается родни. Если братец решит, что кто-то угрожает его семье, вздыхала Лукреция… проще и безопасней пойти и поцеловать гадюку, самому. Пока врачи будут выяснять, выживешь ты или нет, он, может быть, остынет.

Все равно. Он — такой же, как его старший брат, только осторожнее и предусмотрительнее. Он угрожает слишком многим — от синьора Петруччи до людей Альфонсо, которые помогали в убийстве. Нужно довести дело до конца.

Кавалькада показывается в начале улицы — неплохо видны все всадники, но герцог Бисельи на мгновение озадачен: неужели от волнения двоится в глазах? Рядом — двое в одинаковом хорошо знакомом черном платье на толедский лад, в черных беретах с перьями. Двое. Что за наваждение — и это не де Корелла, тот держится правее, нет, просто двое Чезаре Корво… а, нет, один едет на полкорпуса впереди. Значит, это и есть Его Светлость герцог Беневентский.

Альфонсо прицеливается.

И стреляет.

Внизу счастливо хохотал презренный хорезмийский шах. Он все-таки добился, чего хотел, сделался неуязвимым. Он поселился в шалаше прокаженного и сам стал прокаженным — и теперь догнавшие его монгольские воины не смеют коснуться его… и не знают, нужно ли его убивать, ведь смерть несомненно лучше такой жизни. Это для них, дураков. А для него все по-другому, теперь он будет жить, видеть свет дня, засыпать ночью, ловить вкусную рыбу и есть ее — эти вшивые дикари не знают, как вкусна рыба, как можно обсасывать косточки… они вообще ничего не знают и не понимают, но это и хорошо — как бы иначе он их обманул?

Смотреть на все это было невозможно. Кит стоял в толпе, наверху, специально забрался в самые дешевые ряды, чтобы ни с кем не сталкиваться, ни с кем не разговаривать. Видно прекрасно, слышно плохо — только интонацию удается поймать да какие-то обрывки слов, но ему больше и не нужно. Он и так знает все наизусть. Убожество это. Тоску эту смертную. Кормовую эту патоку. Все фальшивое, все горлом — и главное, совершенно же неинтересно. Конечно актеры… он не мог следить за репетициями, все это делалось без него. Но они всего лишь надувают щеки три раза там, где текст надувает их два. И мало мне было пышных слов и страстей в клочья, у меня еще аллитерации как литавры — бабах! — в каждой пятой строчке… будто дорогу кто-то под окном чинит среди ночи. Так же тупо, громко и монотонно.

Где-то совсем глубоко Кит помнил, что это происходит с ним каждый раз, когда пьеса встает с бумаги и становится зрелищем. Каждый раз, когда он приезжает в Лондинум и смотрит, что получилось. Каждый раз, когда герои начинают говорить чужим голосом, двигаться по сцене и сталкиваться друг с другом не в совершенном мире его воображения, а наяву. Все плоско, бедно, не передает сотой доли. Провал. Поражение.

Потом он привыкнет. Потом, через месяц, через два, когда в голове уже вовсю будет хлопать рифмами совсем другая история, он сможет пересмотреть постановку, уже спокойно, уже с удовольствием. Прикинуть, разобраться — где сплоховали актеры, где недотянул он сам, а где все получилось неплохо или даже хорошо. Что-то исправить, что-то учесть на будущее… но сейчас желчь стоит под горлом, а шагнуть с балкона — от смертного стыда — мешает, в основном, жуткая давка на галерее.

Снаружи, вернее, наверху, опять пошел мелкий мерзлый дождь, а солому на крыше не меняли со времен Пендрагонов. Гнилостный запах заглушал все вокруг, даже толпа, кажется, пропахла им и только им. Кит засунул руки поглубже в рукава. Нынешняя его одежда была старой и потертой — незачем выделяться — но очень теплой. Он всегда мерз на первых спектаклях даже летом, не то что зимой.

Дурачье вокруг ахает и воет. Дурачье внизу — тоже, разве что потише. Ничего не понимают. Жалко, что сегодня такая толпа. Будь публики поменьше, соседи заметили бы, что ему не нравится спектакль… могла бы получиться прекрасная драка.

Но все равно, даже в этом убогом и тошном было хорошо, когда побратим и смертный враг Хана-Небо поворачивается, смотрит через плечо на предавших его солдат и говорит «Ну что ж, провернулось колесо. Посмотрим, что будет дальше.» И улыбается. Проигрыш так проигрыш. Он сделал все, что мог человек, а теперь он поглядит, что там на той стороне, после жизни. А им всем — и побратиму — еще долго тыкаться в стены мира, который они создали. Вот это — и легкость в принятии решений, когда мысль о действии равна самому действию — он взял у Никки. И кажется, это все же удалось передать, хотя, — морщится Кит, — от настоящего огня это отличается как сонная ослиная моча на хмелю, которую на материке называют пивом, отличается от нашего эля на чернобыльнике, белене, багульнике, восковнице, имбире и корице… И уж вовсе не будем вспоминать о том, с кого был списан желчный надменный мальчишка, правитель приграничного Отрара, племянник хорезмийского шаха, тот, что убил послов Хана-Небо, чтобы заставить Чингиза вступить в войну раньше времени, сейчас, пока у Хорезма есть шанс эту войну выиграть. Убил, вызвал, опередил на шаг, на десять лет задержал смерть своей страны. Конечно не узнали, с кого, иначе не стояла бы густая брань до самой крыши, когда паренька зарезали, испугавшись, что он злоумышляет на жизнь дяди и повелителя, правильно испугавшись…