Ольга Сергеева - Дочь Кузнеца

Занила взглянула на волка и засмеялась. Хохот захлестнул ее. Сначала тихий, потом все громче и громче. Она упала на колени, обхватив себя руками. Бояться? Волка!?.. Морда Хозяина, фыркая, погружалась в теплую плоть, превращая в нечеловеческую маску мамино лицо… Огромная лапа со стальными когтями сверху вниз опускается на сестру, раздирая платье, кожу, мясо, ломая хрупкие кости… Клыки Хозяина сомкнулись на ее собственной шее, разрывая артерию, и в следующую секунду вышли наружу, перепачканные в алой крови…

Волк фыркнул и отступил на шаг. Его крошечный животный мозг не понимал, что происходит, почему этот человеческий детеныш вместо того, чтобы пугаться и бежать сидит на снегу и издает такие странные громкие звуки. Почему он не боится? Волк не понимал, и это было хуже всего. Впервые в своей не такой уж и короткой жизни волку стало страшно. Даже голод, заставлявший его идти по следу добычи, куда-то скрылся. Волк еще раз взглянул на такую странную жертву, повернулся и затрусил прочь от освещенной луной поляны, но еще долго ему вслед, словно насмехаясь над ним, несся дикий хохот.

Занила не могла остановиться. Хохот перешел в рыдания, скрутившие ее тело. Слезы принесли бы ей облегчение, но их не было. Она не плакала, когда меч Хозяина разрубил ее отца, она не плакала, стоя на пороге собственного опустевшего дома, она не могла плакать и сейчас, но смех ее был в десять раз страшнее. Одиннадцатилетняя девочка не могла так смеяться. Это был хохот ведьмы, от которого даже тени, прятавшиеся по веткам деревьев, шарахнулись в стороны. Только луна смотрела бесстрастно и равнодушно. Она и сама посмеялась бы, но эта человеческая страсть также была ей чужда.

Рассвет дня, обещавшего быть по-зимнему морозным, занимался медленно, словно неохотно. Сначала тонкая алая полоса протянулась над вершинами далекого леса, только потом небо начало медленно светлеть, меняя свой цвет с иссиня-черного на грязно-серый, а затем и вовсе на светло-голубой. Словно отражая небо, еще чистый совершенно белый и легкий снег заискрился миллионом крошечных звездочек, засветился ровным голубым сиянием.

Здесь, в северном Махейне, на границе зимы светает поздно. Поэтому, несмотря на то, что солнце еще не показалось из-за верхушек далекого леса, жизнь в деревне, вытянувшейся вдоль проезжего тракта, начала уже просыпаться. Из труб над домами начинал валить дым растапливаемых печей, а со дворов уже неслось нетерпеливое мычание коров, заждавшихся своих хозяек.

Накануне в дом почтенной Марыти привалило счастье: отелилась красавица и гордость, любимая телушка, принесла здоровую тонконогую дочку, с любопытными добрыми глазами и темным пятнышком посреди лба. Счастье-то оно, конечно, счастье, но и забота большая. Вот и поднялась Марыти задолго до света, поспешила в хлев. Там, слава Богам, все было хорошо. В клети, на свежей чистой соломе, спал теленок, а его мать стояла над ним, важно помахивая хвостом и жуя терпко пахнущее еще зеленое сено с сохранившимися венчиками полевых цветов. Никакой злой дух, никакая хворь не смогли за ночь пробраться сюда. Не зря, значит, по осени, когда собран был последний урожай, бородатый ведун — древний старец посолонь обходил двор, напевая что-то неразборчивое на древнем языке и постукивая своим посохом по бревнам. Да и грозные лики духов, вырезанные на высокой притолоке еще при строительстве, грозно взирали перед собой, охраняли дом и двор от всякой нечисти. Споро управившись с работой, Марыти поспешила в дом — там на печке спали сынишки-близнецы, да еще муж с вечера собирался на рыбалку, проверял снасти и чинил сеть. На рассвете хотел выйти, нужно поскорее растопить печь да собрать ему с собой провизии.

Только вылетев на морозный утренний воздух из душного терпко пахнущего тепла хлева, Марыти заметила ведро, приготовленное у крыльца — вечером с новорожденным теленком замоталась совсем и забыла принести воды с речки. Придется идти сейчас. Подхватив ведро, Марыти пересекла двор и, аккуратно притворив за собой калитку, стала спускаться к реке.

Теленочек уродился на славу, здоровенький и красивый! Подрастет, а по весне можно будет и продать. Ее телка на все деревню славилась своими удоями. Теленка от такой коровы любой захочет купить, хорошие деньги дадут. Задумавшись о своем, Марыти шла к реке, не поднимая головы, да и узкая тропка, прихваченная первым морозцем, то и дело норовила предательски уйти из-под ноги, заставляла глядеть внимательнее. Только спустившись к самому берегу, к схваченной тонким ледком кромке воды, в которую вклинивалось темное дерево мостков, Марыти остановилась и подняла голову. Ручка ведра выскользнула из самих — собой разжавшихся пальцев, и то с гулким звоном покатилось по мосткам. Марыти выставила вперед руки, судорожно чертя в воздухе знак-оберег, и закричала, так, что ее было слышно и на дальнем конце деревни: из леса, чуть выше по течению спускавшегося к самой реке, вышел злой дух.

Да и кто еще это мог быть? Невысокого роста, чем-то напоминавший человека, только одетый в непонятный лохмотья и со странными длинными белыми, свалявшимися жутким колтуном, не то волосами, не то шерстью на голове. Демон медленно шел, приближаясь к женщине, и та невольно отшатнулась назад. Но лицо, лицо демона было человечьим!.. Марыти заставила себя остановиться и, прижав руки к груди, к бешено колотящемуся сердцу, присмотрелась повнимательнее. Предрассветные сумерки бросали неверные длинные тени, но то, что этим утром вышло из леса, было не духом, спугнутым метелью. По берегу реки шел ребенок. Девочка лет десяти-двенадцати, ее лицо было смертельно бледным, а глаза смотрели из-под спутанных светлых волос так, что сердце женщины на долю секунды перестало биться.

— Боги мои! — воскликнула Марыти, бросаясь к ребенку. И еще раз, потому что не было никаких иных слов. — Боги мои!

Когда жители деревни, возглавляемые старостой с вилами наперевес и самим мужем Марыти, сжимавшем в руке топор, спустились к реке, они увидели, что женщина стоит на коленях в снегу и судорожно прижимает к себе ребенка — девочку, немыслимо худую, одетую в невообразимые лохмотья, в которых лишь с трудом можно было узнать платье и добротный когда-то плащ, с превратившимися в сплошной грязный колтун светлыми волосами, с серым от измождения лицом, покрытым глубокими царапинами, только начавшими затягиваться. Женщина плакала, прижимая голову ребенка к своей груди, но в глазах девочки, смотревших на подошедших людей поверх ее плеча, не было ни слезинки.

Муж Марыти — Яков опустил топор и осторожно приблизился, тронул свою жену за плечо. Та вздрогнула и обернулась, потом медленно поднялась на ноги, по-прежнему прижимая к себе девочку. Яков посмотрел на ребенка, только сейчас начиная понимать, почему его жена так страшно кричала и почему сейчас она плачет.