Наталия Ипатова - Ледяное сердце Златовера

Под шумок, пока одни выясняли у других, что все это значит, и правда ли, что принц не собирается короноваться сегодня же, а диадохи соображали, что их провели, Звенигор ухватил меня за рукав, и мы очень быстро испарились с места действия.

— Это умно! — буквально захлебывался я. — Особенно как ты подставил дядюшку!

— Ну да! Теперь он будет трястись, как бы со Златовером не приключилось чего-нибудь похуже, и оберегать его, как зеницу ока. Я же принародно возложил на него ответственность, и имею право спросить лично с него. Теперь костер Златовера не погаснет, я уверен. Кстати, я выяснил, даму зовут Рилька, она мне четвероюродная тетка.

— Как это вышло, Звенигор? Ты сразу знал, что будешь перевоплощаться?

— Я же говорил тебе, что лучше всего владею традиционной техникой. И я очень надеялся, что он не ударит лапой.

Он опустил глаза.

— Это было здорово! — вдруг признался он. — Я понятия не имел, что способен выдержать драконье пламя, оно ведь плавит даже магические артефакты, а в них тот еще запас прочности… Я был готов ко всему самому худшему… А потом меня просто подхватило и понесло берсеркерское безумие. Когда я кинулся под струю, подумал: или взлечу, или концы отдам!

— Это — бренди! — заключил я, назидательно поднимая палец. — Я не премину передать матери твою искреннюю благодарность.

— И с этого дня — свобода! — воскликнул Звенигор. — И смыться надо побыстрее, пока растерянные диадохи не пришли в себя и не придумали, как пресечь мою самодурь.

Мы ударили по рукам.

— Ну, с почином!

Приключение началось.

Было уже светло, хотя солнце еще не вставало. Я сидел, привалившись спиной к дереву и старательно смаргивая с глаз дремоту. В этот раз мне досталась собачья предрассветная вахта, и я укорял себя мыслью о том, что уж Звенигора-то я ни разу не застал на посту спящим. Я понятия не имел, о чем в эти тягостные часы мог думать саламандр, но моя собственная вынужденная медитация не раз и не два всерьез угрожала перейти в дремоту. Для борьбы за бодрствование я заставлял себя вслушиваться в звуки перемещений ночных птиц и в то, как переминаются в кустах наши лошади, до рези в глазах вглядывался в кроны деревьев. Мгла бледнела и выцветала, рассвет, спотыкаясь, брел по миру с протянутой рукой, полегла трава, обильно увлажненная росой. Глаз различил проблески зелени в доселе мутно-серой листве, но белая дымка уже почти осеннего тумана, поднимаясь от близкой воды, еще скрывала все, что находилось на расстоянии в более чем пять шагов от часового, то есть от меня.

Я, зажмурившись, широко зевнул, а когда разлепил глаза, да еще для верности как следует продрал их кулаками, то обнаружил, что, раздвинув кустарник, колючей оградой защищавший наш бивак, на меня пристально смотрит огромная и, прямо-таки, скажем, чудовищная морда.

В целом мир вокруг не изменился. Кусты по-прежнему полнились гомоном пробуждающегося птичьего народа, туман стлался над землей, и, будто плавая в нем, рожа, вся в складочку от множества мелких морщин, весьма недвусмысленно перерезанная пополам щелью огромного рта, каких не бывает у травоядных, смотрела на меня не отрываясь, с задумчивым интересом тугодума. Приоткрыв рот, я беззвучно вспомнил маму. Потом бросил косой взгляд на саламандра, безмятежно спавшего в опасной для любого другого существа близости к костру. Дешевле всего избавиться от угрозы подобного рода можно было бы, пихнув Звенигора в огонь, но я был отнюдь не уверен, что успею хотя бы пошевелиться под этим пристальным взглядом. Да и называть костром эту кучку едва курящихся, уже прогоревших углей было бы чуточку слишком громко. Я погрузился в созерцание бородавки, несимметрично украшавшей обращенный ко мне нос чудовища. В ней и вправду было что-то гипнотическое: величиной с человеческую голову, этот кожный нарост пульсировал в такт ударам сердца и переливался от прозрачно-жемчужного через все оттенки розового к коричневому, а затем к чернильному цвету. Туман скрывал тело чудовища, и вполне возможно, что там, с той стороны раздвинутых мордой кустов оно уже компактно сгруппировалось для решительного броска.

— Хокмун? — хриплым шепотом, с неизбывной надеждой в маленьких голубых глазах спросило чудо-юдо.

Я слабо покачал головой.

— Мне нужен Хокмун.

Мое лицо выразило почти искреннее сожаление.

— Ну, извини.

Морда исчезла, кусты сдвинулись, и большое тело прошелестело в отдалении по мокрой траве. Я перевел дух и вспомнил, что я — волшебник.

Шум куда громче того, что издавало при своих перемещениях чудовище, послышался с другой стороны полянки, так неосмотрительно выбранной нами для ночлега. Я с ужасом обернулся.

Ломая ветки, на поляну продрался лохматый блондин с нехорошими глазами и недельной щетиной на опухшей физиономии. В его лоб неизвестно зачем был вживлен круглый черный камень. То есть, это, конечно, мне неизвестно, а на самом деле тут мог быть какой-то посторонний смысл. Парень вроде бы не имел никаких враждебных намерений.

— Хокмун? — во внезапном озарении спросил я его.

— Яволь, — растерялся тот. — Их бин Хокмун.

— Тебя тут искали.

Я махнул рукой в том направлении, куда скрылся его первый утренний гость. Хокмун недоуменно посмотрел на меня и послушно поплелся через поляну. Он скрылся в мокрых кустах, и почти сразу же оттуда донеслись торжествующий звериный рев, вопли на немецком языке и все те звуки, которые обычно сопровождают хорошую драку. Я поспешно растолкал Звенигора, мы сгребли скудное имущество бивака в походный мешок, прихватили под уздцы лошадей и очень быстро и тихо исчезли.

— Скажи-ка мне, Звен, саламандры бессмертны?

— Нет.

За сдержанной сухостью этого ответа я уловил все комплексы и разочарования не наделенных бессмертием народов Волшебной Страны.

— Мы живем даже меньше, чем вы, люди. Истрачиваем себя в огне. Такова специфика образа. Редкий саламандр доживает до шестидесяти лет, может быть, только ведущий исключительно аскетическую жизнь.

Мы пробирались жарким сентябрьским полднем по краю брошенной деревни. Грохотали цикады в высоком бурьяне, плети дикого винограда карабкались вверх, скрадывая своей насыщенной багряной красотой рассыпающуюся кладку домов, на изгородях, подставив солнцу бронзовые спины, грелись неподвижные сонные ящерицы. Внизу, у подножия холма широкий изгиб делала река. Я подозревал, что это — один из последних проблесков бабьего лета, краткая пауза ничегонеделания, позволяющая расслабиться во время Приключения. После Создателя самым большим в природе энергопотенциалом обладает земля, но, в отличие от Люитена, она щедро делится со всяким, кто пожелает взять. Расслабленно покачиваясь в седле, я одновременно пополнял запас душевных сил. Время собирать камни. Путешествие обещало приключения, которые могли потребовать всей возможной самоотдачи, решительных, быстрых и верных действий. Я был слишком образован, чтобы не знать: ничто не берется ниоткуда, и у всего есть свой источник. Поэтому в благодатный полдень, пока не происходило ровно ничего, я запасался впрок и одновременно подбирал материал для своей Огненной книги.