Инесса Ципоркина - Мир без лица. Книга 1

Ну почему, почему люди так любят врываться на чужую территорию демонами хаоса, уверенными в собственной непогрешимости? Что я ему сделала, этому красавчику, отчего в его душе зрело непреклонное, мстительное чувство? Дорогу ли я ему перешла, злое слово сказала, кусок хлеба отняла в трудную годину? Нет. Я бы помнила. Я помню все свои жестокости. Именно потому, что НЕ ХОЧУ их совершать. Меня ВЫНУЖДАЮТ поступать жестоко. Тем, что приходят в мою вселенную и начинают в ней распоряжаться, как в собственном чулане. Это — сюда, это — туда, а вон то вообще с глаз долой… Да кто вас звал-то? Кто вашего мнения спрашивал?

Хуже всего была закрытость, непроницаемость пришельца. Не могу понять, зачем он может пригодиться мне, а я — ему. Нет у него предназначения, нет желаний, касающихся меня, нет цели, нет оружия. Идет себе и идет, только прихрамывать начал.

Вооруженный человек открыт. Большая часть его разума — как на ладони. Привык решать задачи грубой силой. Верит в могущество клинка, ствола, дубинки и рогатины. Все кругом — враги, слабосильные или могущественные. На равных ни с кем разговаривать не обучен, свое возьмет — и будет брать, пока не свалят его, не пригвоздят к колесу, к дыбе, к стене темницы. Но и там не успокоится, будет искать возможностей спастись, так и умрет, не поняв, что жизнь его кончилась давно, в миг пришествия сюда с оружием наперевес.

А безоружного и трогать стыдно. Не хочу стыдиться себя за беспричинную жестокость. Не хочу ступать на тропу садизма. Не хочу располовинить себя, развеять пол-души по ветру и потом нуждаться в издевательствах над другими, лишь бы ощущать себя ЕДИНОЙ. Хочу, чтобы меня у себя было ДОСТАТОЧНО.

С другой стороны, чужаки — всегда нарушители. Законов моих он не знает, на то, чтоб разобраться, времени себе не даст, как только в точку сгущения войдет, примется свои порядки устанавливать. Я, конечно, могу водить его безлюдными тропами, вдалеке от мест, где сконцентрирована моя мощь и мой закон. Ни в город, ни в деревню не придет. Так и будет скитаться, пока… Пока что? Не свалится замертво? Это не лучше сбрасывания со скалы. Это хуже. Злее. Циничнее. Фальшивее. Вроде как ничего я ему не делаю, жду, авось сам помрет.

Путник мой обреченный садится на ствол упавшего дерева, расшнуровывает ботинок, снимает носок. На ступне — волдырь. Обычное дело для горожанина, спустившегося с холмов.

— Ты меня не бойся, — мягко говорит он, разминая ногу. — Я не тать, не киллер какой. Разве что немножечко шпион.

— А хозяева у тебя есть, шпион? — оживляюсь я.

— В определенном смысле есть… — пожимает плечами он. — Три стихии — воздушная, водная и огненная. Честно-честно.

— Эколог, что ли? Так здесь никаких техногенных ужасов нет, можешь мне поверить. Лично наблюдаю, чтоб никто природе не гадил.

— Верю. В этом мире у тебя благодать, на земле мир и в человецех благоволение. А там, откуда я пришел, — совсем наоборот.

— Знаю я, откуда ты пришел, — ворчу я. — Оттуда, откуда я ушла. Сюда. Чтобы здесь все было по слову моему. Как надо.

— Ты уверена, что знаешь, КАК надо?

— Уверена. — Твердость в моем голосе харизматичная. «Не женщина — богиня!» — Я все рассчитала и разобралась. В себе и в тех, кто мне подвластен. Я знаю, на что они годны, я знаю, на что годна я. И не беру на себя лишних обязательств. Но и своим подопечным лишнего на плечи не взваливаю. Ни людям, ни животным, ни растениям. Вот такая я самоуверенная.

— Где же ты проходила… первую практику?

— Там же, где и все. В реальности. В нашей с тобой реальности, незнакомец. Жила себе, жила, да и поняла однажды: я скоро сломаюсь. Или взорвусь. Или растекусь лужей. Потому что никто не думает обо мне. О том, сколько я снесу, не переломившись. Потому что вселенной от меня нужно, чтобы я везла и не вякала. И тогда я вспомнила историю о хитрых ослах.

— О хитрых ослах?

— Ну да. Человек считает осла глупым, потому что тот временами останавливается — и ни с места. Вроде как тормозит. Хотя на самом деле это означает: животное чрезмерно или неправильно нагружено. Но человек бесится, ругая вьючную скотину, а не криворукого себя. Когда-то где-то — уж извини, точно не помню — ослы перевозили грузы из одного места в другое. Тех, кого уже навьючили, погонщики связывали цепочкой и вели из пункта А в пункт Б. А тех, кто вернулся из пункта Б порожняком, ставили в конец очереди с пустыми торбами, чтоб дожидался погрузки. И вот обнаружилось, что несколько ослов, дойдя до головы очереди, преспокойно выходили из шеренги менее изобретательных собратьев и шли в конец очереди. И ничего никуда не возили. Просто аннулировали из своей трудовой повинности этап перевозки грузов. Погонщики бы так и ничего не заметили, но другие животные, которым пришлось двигаться быстрее, чтобы доставить груз, начали болеть. Только тут поняли: дело нечисто. Но хитрые ослы еще несколько дней людей дурачили. Никто просто НЕ МОГ поверить, что махинацию затеяли безмозглые, как всем казалось, твари, а не какой-нибудь из погонщиков…

— И вот тогда ты решила… — он понимающе кивает.

— …стать хитрым ослом, который, может, и проживет не столь плодотворную жизнь, но и не развалится после нескольких лет рабского труда.

Он надолго замолкает. Я вижу, что он удивлен, удивлен куда сильнее, чем ожидалось. Да, история занятная, но чтоб после нее кто-то застывал с занесенным для надевания носком и минуты полторы не двигался, шевеля губами, точно пытаясь затвердить догмат ослиной изобретательности?

Наконец, он приходит в себя, натягивает носок и ботинок, встает с пригорка и потягивается.

— Я вообще-то не берусь тебе указывать, — все так же мягко замечает он, — но тебе не приходило в голову, что наш с тобой мир не безнадежен? Что негоже его вот так бросать и менять на другой? А тем более убивать? Ведь без него и других миров не станет. Он, можно сказать, здешнему Иггдрасилю [32] В скандинавской мифологии — Мировое дерево, исполинский ясень (или тис), в виде которого скандинавы представляли себе вселенную — прим. авт. осевой корень.

Меня так и подмывает сказать «А че я сделала-то?» голосом школьницы, пойманной за курением в туалете. Осознав это, я начинаю хихикать. Собеседник мой неприятно удивлен такой бесчувственностью. Но молчит. Осуждающе.

— Ты извини, — наконец выдавливаю я. — Воспоминания детства нахлынули. Будто стою я перед грозным учителем немецкого по прозвищу Гестапо и оправдываюсь за все свои грехи… Хотя перед тобой я ни в чем не виновата.

— Да и я не герр Гестапо, — ухмыляется он. — Комплекс вины тебе не я сделал.

— А только что — не считается? — возмущаюсь я.

— Не считается! — надо же, он искренне верит, что ни шантажом, ни манипуляцией не воспользовался. Просто высказал свое мнение. Типа: нехорошо убивать мир, в котором живешь. Я так думаю. Философ.