Анна Китаева - Перстень без камня

— Ох… — капитан перевел дух и вытер платком вспотевшее лицо. — А и вправду, надо выгрузить сударя на берег, да с якоря сниматься, а не склоки чинить. Полноте, Столь, ну что мы с вами сцепились, как крабы за тухлятину?

Маг медленно остывал.

— Ваша правда, — неохотно проворчал он. — Прошу меня извинить, капитан. Давайте займемся делом.

— Принимаю извинения и прошу извинить меня, — с облегчением раскланялся Крандж. — Это все жара мозги плавит. Кхм… А не могли бы вы немножечко отшибить соображение нашему гостю, сударь маг? Пусть бы он, скажем, считал, что не добрался до корабля?

— Отчего нет, — осклабился помор и разразился длинным неблагозвучным заклинанием.

Почтальон застонал, не приходя в себя. Капитана Кранджа задним числом прошиб холодный пот. Хвала Небу, они со Столваагьером все-таки удержались на самой грани, не рассорились всерьез. Опасен сударь маг, ох как опасен, никому такого во враги не пожелаешь. Да и на одной стороне с ним играть нелегко. Еще чуть-чуть взаимных оскорблений, и вместо ругательства в адрес капитана могло полететь проклятие. По краешку бури прошел… Капитан снова утерся платком и бросил признательный взгляд на Селедку. Вовремя парень их отвлек, ничего не скажешь.

— Теперь на берег его, — распорядился Крандж. — Выгрузить, и тотчас обратно. Снимаемся с якоря, уходим на Монастырский. Верно, Столь?

— Именно, — соизволил подтвердить маг. — Вот теперь пора.

— Так это… — Селедка, глядя, что старшие уже поостыли, осмелел. — Как пойдем, ведь ни ветерка?

— Можешь не беспокоиться, — фыркнул Столваагьер.

Он что-то шепнул, раскрыл ладонь, и легкий бриз сорвался с его руки, как отпущенная на волю птица.

Простодушный Селедка ахнул от восхищения. А капитан Крандж смотрел на перстень, украшающий руку мага — краденый королевский перстень с небесным обсидианом, — и хотя в небе сияло солнце, на душе у капитана сгущались тучи.

Начальник тюрьмы удалился в свой кабинет за четверть часа до полудня. Он всегда так поступал. Все заключенные сидят по камерам, все отделения проинспектированы лично, везде полный порядок — и сударь Кааренбейм величественно бросает двоим помощникам и дежурному по корпусу:

— Я у себя.

Он знал, конечно, что подчиненные перешептываются у него за спиной и строят догадки, чем же занят начальник тюрьмы в течение этих пятнадцати минут. Знал и мысленно усмехался, потому что домыслы надзирателей были далеки от истины.

Дважды провернув ключ в замке, сударь Кааренбейм садился за массивный письменный стол, отпирал левую тумбу, доставал зеленую квадратную бутыль с крепчайшей настойкой и серебряную стопку, ставил перед собой на стол, рядом клал хронометр — и ждал. Медленно уползали в прошлое тягучие минуты. Начальник тюрьмы почти не шевелился, лишь иногда чуть сильнее откидывался в кресло, и оно скрипело, жалуясь на долгую службу и отсутствие пенсии за выслугу лет.

Кааренбейм и сам в эти минуты казался себе вдвое, втрое старше своего настоящего возраста — ветераном, дряхлым служакой, которому давно пора на покой. В остальное время он вовсе не думал о возрасте и не замечал хода времени, оттого как будто бы и не менялся, во всяком случае внутри себя — и лишь в течение четверти часа каждые полгода почти физически чувствовал ход времени. И старел.

Когда оставалось десять минут до полудня, начальник тюрьмы откупоривал бутыль, и запах спирта и пряных трав обжигал его жадные ноздри. Кааренбейм не спеша наливал густую жидкость в стопку, закупоривал бутыль, проводил стопкой под носом, лаская нюх. Через десять минут, говорил он себе, можно будет выпить настойки и расслабиться. Через десять минут — если ничего не случится.

Потому что начальник тюрьмы боялся.

Вот чем он был занят эти четверть часа — разговаривал с собственным страхом. Все остальное время жизни страх проводил глубоко внутри, в самом темном месте его рассудка, забившийся в угол, как нелюбимая собака. Но Кааренбейм знал, чувствовал, что если страх вовсе не выпускать, когда-нибудь он вырвется сам и укусит больно, а то и вцепится в горло. Поэтому раз в полгода он выпускал страх на прогулку в тюремный двор своей души. Так, чтобы никто не видел.

Страх был простой и понятный. Кааренбейм боялся, что когда-нибудь магия не исчезнет в урочный час. И когда ссыльные маги это поймут, их уже не удержат оковы. Тем более, что кандалы не рассчитаны на длительное действие. Начальник тюрьмы боялся и поглядывал на хронометр, поглядывал и боялся, и минуты нехотя сменяли одна другую, а страх его раздувался и рос.

Когда оставалось пять минут до срока, Кааренбейм бережно подносил к губам налитую всклень стопку и делал всего один глоток. Настойка обжигала губы, по языку разливалась маслянистая горечь, и аромат наполнял горло. Тут начальник тюрьмы позволял себе малодушие. Он обещал своему страху, что если на этот раз пронесет, следующего раза он дожидаться не станет — уйдет в отставку. Он знал, что нарушит обещание, но так было легче перетерпеть эти последние минуты.

Сделав глоток, он в дополнение к хронометру сажал перед собой зевающую жабу, чтобы не думать, что проклятый механизм испортился — потому что чем ближе к полудню, тем сильнее растягивалось время, рискуя остановиться совсем. И наконец жаба зевала в последний раз, хронометр соглашался с ней, да сударь Кааренбейм и сам ощущал неприятную дрожь во всем теле, когда магия исчезала — но должен был проверить. Он брал тоненькую лучинку и произносил малое заклинание огня, одно из немногих подвластных ему. Ничего не происходило. Иногда он для верности пробовал еще. Магии не было. Тогда начальник тюрьмы, хекнув, залпом опрокидывал стопку, слезы выступали на глазах, он вытирал их жестким обшлагом рукава, и чувствовал, как страх уползает на место, в подземные казематы разума.

Так было каждые полгода в течение многих лет. Настойки в бутыли оставалось еще примерно на треть.

И сегодня сударь Кааренбейм ни в чем не отступил от ритуала.

Хронометр отмерил полдень. Зевнула равнодушная жаба. Начальник тюрьмы прислушался к себе, но противной дрожи, отмечающей уход магии, не заметил. Страх, усевшись ему на шею, запустил в загривок ледяные когти. Кааренбейм выждал еще минуту, взял лучину, шепнул слово, означавшее «Зажгись!»

Веселый огонек заполыхал на кончике щепы. Кааренбейм смотрел на него, не отрываясь. Спохватился, загасил. Встал с кресла. Сильно шумело в ушах. Он взял стопку с настойкой, поднес было ко рту, раздумал, поставил обратно.

Случилось.

Кто-то закричал в коридоре: «Сударь начальник! Сударь начальник!», забарабанил кулаками по двери.

Кааренбейм размеренно, методично спрятал бутыль и хронометр, вылил содержимое стопки в чернильницу, спрятал и стопку, спихнул со стола глупую жабу. Прислушался к себе.