Энтони Варенберг - Наследие мертвых

Неподалеку от базарной площади, где располагалось подобие постоялого двора, служившего пристанищем для заезжих торговцев, и представлявшего собою несколько грубо сколоченных бараков, скорее напоминавших загоны для скота, Конан и Тариэль остановились, найдя для себя эту клоаку вполне подходящей. Хотя именно здесь извечно происходило больше всего грабежей и убийств (благо было, чем поживиться, да и заезжего чужака вряд ли кто хватится), желающих остановиться в этом далеко не лучшем на свете месте бывало предостаточно, особенно среди тех, кто оказывался в Нумалии впервые и не сознавал степени грозящей опасности, Зато и затеряться здесь было проще простого, отчего аферисты всех мастей тоже стекались к базарной площади.

…— Эй, граф, — окликнул Тариэля Конан, устраиваясь на ворохе сырой соломы, обтянутой полуистлевшей тканью и заменявшей постель, — жалеешь, наверное, что мы сразу не пошли к этому, Гаалу? В замке-то, как угодно, воняло бы меньше, чем здесь. И вообще, обстановка там получше, тебе привычнее.

— Ничего, как-нибудь, — отмахнулся тот. — Здесь тепло, нет дождя и ветра, чего еще желать? Слышишь, как ливень снаружи шумит?

— Да у тебя душа бродяги, — в устах киммерийца это прозвучало как похвала.

— Какая же еще у меня может; быть душа, если я вырос в дороге? Мы всегда куда-то шли или ехали… Мне до сих пор по ночам снится, будто я продолжаю нескончаемый путь. И я умею ценить маленькие радости, который заметить не всегда просто.

Тариэль задумчиво смотрел на ровный огонь свечи, ярко горевшей в простом напольном подсвечнике. Более незатейливой обстановки, чем на этом постоялом дворе, вообразить было бы трудно, предметы мебели здесь отсутствовали полностью, не имелись даже простого деревянного стола, но графа подобные обстоятельства действительно не смущали.

— Я все думаю, а почему, собственно, мой отец так восставал против того, чтобы я рисовал? — задал он вопрос в никуда. — Он-то находил объяснения, говорил, что мне следует каждую минуту упражняться в ловкости. Немного не доработаешь, и полетишь с каната или сам себе нанесешь рану кинжалами, которыми жонглируешь. Он убеждал меня, что излишняя мечтательность ведет к несобранности, посторонние занятия отвлекают от главного… но мне кажется, было и еще что-то такое, о чем он никогда вслух не упоминал. Я не мог не видеть, что рисунки его пугают. Он менялся в лице, стоило мне хоть что-то изобразить. И еще мои сны. Одно время меня непрерывно мучил один и тот же кошмар о каком-то гигантском пожаре, рушащихся зданиях и землетрясении. Ничего подобного в моей настоящей жизни не происходило, но кошмар был так реален, словно происходил наяву, и там, во сне, я знал, что он как-то связан с картинами. Я пытался рассказать о нем, и отец произнес нечто очень странное. Он сказал, будто люди, изображающие что-то, одержимые, они берутся совершать то, что по-настоящему дано только богам, и боги рано или поздно карают их за дерзость. Я тогда его не понял. Но чуть позже…

В другое время Конан вряд ли стал бы всерьез прислушиваться к рассказу Тариэля, но сейчас он одновременно вспоминал Конгура и загадочную таволу с изменившимся на ней изображением.

— Чуть позже, когда Черная смерть уничтожила их всех, отца, мать, Гая Шена, который был мне ближе брата, по какой-то жуткой прихоти пощадив одного меня, я подумал — не на мне ли вина за этот ужас? Ведь иногда в обход отцовского запрета я все-таки пробовал рисовать! Неужели боги покарали меня за эту маленькую дерзость так жестоко, оставив жить и до конца своих дней мучиться, полагая себя убийцей собственной семьи? Много лет я не знал покоя.

— То есть, по-твоему, твои рисунки каким-то образом погубили вашу труппу? — спросил Конан.

— Вернее, причиной гибели стало то, что я совершал запретные ритуалы.

— Ритуалы?! Приятель, тебя случаем, не слишком далеко заносит. Ты же не колдун.

— Искусство сродни магии. Может быть, оно и есть магия, имеющая своих жрецов, на коих от рождения стоит невидимая печать. Но если сами боги создают некоторых людей такими, так за что же они их потом карают? Это как-то несправедливо получается.

— Ну, я не прорицатель, откуда мне знать, что да и как с этим вашим искусством, — проворчал Конан. — Ты об этом лучше Конгура спроси.

— Конгур… я стараюсь, чтобы в нем воплотилось все то чего я не сумел добиться, — сказал Тариэль. — А для этого только и нужно не мешать ему творить, не вставать на его пути.

— Ты так уверен, что все о нем знаешь? — скептически поинтересовался Конан. — Сдается мне, сынок у тебя ох как непрост, и дело тут не только в картинах.

— Ты о чем? — удивился было Тариэль. — А, может быть, имеешь в виду, что он время от времени убегает из дома ближе к ночи? Это мне известно, но тут уж ничего не поделаешь, бьюсь об заклад, дело в какой-нибудь девчонке. Ему почти пятнадцать, самое время крутить любовь! Я даже рад, что это заставляет его время от времени забывать о таволах и фресках. Излишняя серьезность в его возрасте тоже ни к чему.

Да ты, приятель, слеп, как крот, чуть было не воскликнул Конан, у себя под носом не видишь, что творится! Знал бы Тариэль, что его сын вовсе не гоняется за чьей-то юбкой, а бегает при каждом удобном случае к старому колдуну. Вернее, бегал, до совсем недавнего времени. Теперь-то ему станет не к кому идти. Стоило киммерийцу подумать об этом, и его дальнейшие мысли потекли в том же направлении. Тариэль говорил что-то еще, но варвар его почти не слышал. Он вдруг словно ощутил некий толчок, расставивший все по своим местам. По словам Конгура, Аттайя умер. Умер, от каких бы причин это не произошло. Но насколько бы ни был Конан невежественен в вопросах касающихся колдовства, одну простую вещь он знал точно. Сильный маг не покидает мир живых, не передав кому-то свой дар. Он только изменяет облик, сбрасывая с себя прежнее ветхое, больное или ослабленное ранами тело, точно змея — старую кожу или обычный человек — износившееся платье. А главное, суть его, дух или душа, называй как хочешь, остается, но существует уже в ином, новом теле преемника Силы. Конан даже перестал дышать, чтобы не спугнуть догадку, ужасное откровение, снизошедшее на него. На таволе был мальчик вместо старика. Райбер отражался в зеркалах… и тавола явилась зеркалом, отразившим правду!

Значит, Райбер все-таки был у Аттайи и каким-то образом застал его смертный час. Конгур пришел позже и увидел только мертвое тело, "змеиную кожу", а сам Аттайя успел к тому времени уйти… ногами Райбера. Варвар скрипнул зубами. Если Тариэль слепой, то и он сам не лучше! Как же он сразу не понял таких простых вещей? Трудно сказать, что теперь такое Райбер, две ли в нем сущности — его собственная и Аттайи или же Сила колдуна полностью вытеснила то, что было невидимым сыном Элиха и Ирьолы, но так или иначе, это существо в образе невинного отрока сейчас находится рядом с Дарой и детьми Тариэля. Вот почему мирный добродушный Джумбо так странно вел себя в его присутствии, пес безошибочно почувствовал беду. А он, Конан, даже этого явного знака не понял. Благо, если это никак себя не проявит и не причинит зла людям, приютившим его. Но Конан не мог поручиться за такой благополучный исход!