Светлана Фортунская - Повесть о Ратиборе, или Зачарованная княжна-2

Теперь я уже мог различить голоса и слова.

Стонал, завывал и говорил только один индивидуум, а именно Пес. Точнее, он говорил, постанывая и подвывая:

— Пожалуйста, отпусти его! Он же совсем уже… Ты ж его сейчас совсем задушишь!..

Тут раздался довольно грубый хохоток, и кто-то другой – не Пес – застонал, а потом снова захрипел.

Я осторожненько заглянул в лабораторию.

Это была очень большая комната, обставленная (я бы даже сказал, захламленная) всяческим лабораторным оборудованием.

Обычно при взгляде на помещение исследовательского назначения можно сразу сказать, представители какой науки здесь работают: физики, химики, микробиологи или кто-то там еще. Ну, может быть, на взгляд неспециалиста трудно отличить биохимическую лабораторию от, скажем, микробиологической или бактериологической, но уж основную, так сказать, ведущую отрасль науки угадываешь сразу. Если там микроскопы и пробирки со всякой слизью – значит, биологи работают. Если осциллограф или там вольтметры с амперметрами – тут уж без физики с электротехникой не обошлось. А вытяжные шкафы, трехэтажные штативы с разноцветными пробирками и спектрографы есть примета химиков – что простых, что "био".

Я правда, спектрограф узнаю с трудом, химия у нас в институте почти что факультативом была, так, не экзамен, зачет просто, хоть и дифференцированный. Но уж осциллограф с трансформатором не перепутаю.

В этой лаборатории имелись все три. И вытяжные шкафы. И микроскопы. И всякая стеклянная посуда – колбы, реторты, пробирки, чашки Петри, сосуды Дьюара. Частично посуда была вымыта, частично заполнена всякой неаппетитной на вид дрянью.

И три трехэтажных штатива на широком лабораторном столе, и все заставлены разноцветными пробирочками: в той что-то синенькое, в той желтенькое, а в этой прозрачное. И так далее.

Гроздья проводов висели на специальном щитке, как изолированных, так и оголенных, и под каждой гроздью – табличка с надписью: толщина в миллиметрах и материал, из которого провода сделаны. Это чтобы не перепутать.

И амперметр лежал на столе, и вольтметр, и счетчик Гейгера, и… — да что там перечислять, все, что только можно помыслить, кроме разве что синхрофазотрона.

Но это, так сказать, мелочи, детали интерьера.

Главное, к чему в первый же миг обратилось почти все мое внимание, размещалось на кушетке, стоявшей вплотную к противоположной от двери стене. Кушетка плотно вписывалась между умывальником и камином.

Перед кушеткой сидел наш Пес, слега загораживая мне общий обзор. К счастью, он почти все время пригибал свою большую голову, жалобно подвывая, и я мог без помех созерцать остальных участников этой сцены.

Участников было двое.

Голый толстый мальчик лет двенадцати валялся на кушетке, развалившись вольготно и помахивая ножкой. Одной ручкой он подпирал голову, а во второй сжимал в кулачке горло нашего Крыса. То сильнее сожмет, то хватку ослабит – чтобы, значит, сразу до смерти не задушить. Постепенно чтобы.

Крыс – я его не люблю. Но он все ж таки свой!

А СВОИ тем и отличаются от ЧУЖИХ, что мы за них горой. Мы их если кому и позволим придушить – то только самим себе. Ну, или кому своему.

А Егорушка, хоть он тоже был свой, но пока еще все-таки не совсем. Я лично к нему привыкнуть не успел.

Однако это все лирика, рассуждения, к тому же задним числом. На самом деле все произошло очень быстро, я даже поразмыслить как следует не успел — так, охватил взглядом общую картину: СВОЙ Крыс хрипел, закатывал глаза, и хвост его висел бессильно, как веревка, а кончик носа, обычно розовый, посинел; голый же толстый мальчик Егорушка так гаденько подхихикивал, а Пес так жалобно подвывал…

И во мне, как говорится в наших народных сказках, "взыграло ретивое".

И я, выпустив все свои восемнадцать когтей (на задних лапах у меня почему-то только четыре пальца) прыгнул на голую пухлую спину.

Когда наших бьют – нам не до рассуждений!

Еще в ту давнюю пору, когда я был человеком, был я знаком с одним котом. Тоже черным, между прочим. Так вот, этот кот выражал свою любовь к хозяевам и их гостям тем, что прыгал им на плечи, желательно в тот момент, когда они к такому выражению любви и ласки не были готовы.

Прыжок осуществлялся со спины.

Человек при этом вздрагивал, вскрикивал и ронял из рук то, что в них, в руках своих, держал.

Так что ничем я особо не рисковал. Ни собой, ни даже Крысом. И пусть некоторые заткнутся, а то выступают тут: "Кот! Как ты осмелился! А вдруг бы он (это Ворон имел в виду нашего чудо-богатыря Егорушку) инстинктивно стиснул бы кулак, и задушил бы Крыса окончательно?"

Ну, так не задушил же!

А совсем наоборот!

Егорушка, конечно же, вздрогнул, конечно же, заорал и кулак – уж конечно же! – разжал. Инстинктивно.

Крыс шмякнулся на пол – хорошо еще, что с небольшой высоты: кушетка была низенькая.

Глаза его закатились, синева покрывала не только нос, но уже и губы, а хвост конвульсивно подрагивал.

— Кончается! — закричал Домовушка, подбегая и подхватывая Крыса в охапку.

— Быстро! — деловито каркнул Ворон, — в ванную! В живомертвую воду его!

И они умчались: Ворон впереди, указывая дорогу, Домовушка, пыхтя под тяжестью дородного Крыса, за ним.

Уж не знаю, как они там пробирались запутанными коридорами шкафа в темноте и без меня – магический огонек засветить было некому, а фонарь, как вы помните, погас.

Но у меня были другие заботы – я занимался нашим младенчиком.

Вы даже представить себе не можете, как он дрыгался и извивался, пытаясь сбросить меня со своей спины!

Как он выворачивал за спину свои пухлые ручки, силясь ухватить меня за хвост – или что бы там ему подвернулось!

Как он норовил перевернуться на спину, чтобы придавить меня своим весом!..

Но я кот упитанный (на Домовушкиных-то харчах!), а Егорушка хоть и вырос "не по дням, а по часам", но все-таки был еще слабоват. И к тому же плохо кушал. В смысле "мало", потому что пока что у него не было времени кушать много.

Пес, надо отдать ему должное, опешил только в первые мгновения после моего такого эффектного появления, а потом кинулся мне помогать, навалившись всей своей массой Егорушке на то место, что ниже спины.

И чудо-дитя сдалось.

Он перестал брыкаться, и только заревел в голос, не утирая слез. И кричал: "Мама! Мамочка!" – так громко, что я даже испугался. Знаете ли, материнский инстинкт – штука могучая, странная и непонятная. А вдруг его вопли достигнут слуха нашей Леонидии, пронизав все эти измерения (пятое, шестое и седьмое), пробьют стену гипнотического сна, и явится к нам Лёня разъяренной фурией – она же нас по стенке размажет, когда увидит, что с ее деткой приключилось!