Дмитрий Щербинин - Пронзающие небо

Вновь ударил серверный ветрило, и теперь уже не обрывался, но всё нарастал, и уже весь лес пронзительно, с мукою трещал, гудел, выл – вот ледяной этот порыв плетью ударил Старца в лицо, и он невольно прикрыл рукою глаза

Вот ветер немного присмирел, и Старец смог оглядеться: были поломаны многие ветви; меж ветвей клубилось какое–то марево, но самым скверным было то, что небо уже посерело, и наплывали всё новые и новые, клубящиеся бурей тёмные валы – лес погружался в зловещие тени… Дубрав поспешно вернулся в своё жилище.

– Как же они там, в дороге? Хорошо, если успеют добраться до какого–нибудь жилья… Нет – это пустые надежды, ведь до ближайшей деревни двадцать вёрст – буря их в пути застигнет, с пути собьёт… Эх, что ж это я…

Приговаривая так, он спешно ходил из угла в угол; подхватывал и складывал в котомку мешочки и снадобья, которые могли понадобиться в дороге.

– И чего ждал, и чего ждал – и зачем сюда возвращался…

Он всё ходил, приговаривал, а между тем на улице всё возрастал пронзительный, надрывный скрежет ветра – там уже настоящая буря разразилась – про такую погоду говорят, что «хороший хозяин собаки не выпустят»

Тяжко ему было на сердце – уж больно заунывным был вой ветра – зло смеялся он над сердцем, вновь и вновь смерть сулил, и ещё нашёптывал: «Юнцы обречены – и ты с ними? Ни за что ни про что погибнешь!». И тогда, словно бы в ответ на эти злые чары вспоминал он детишек своих Солнышко да Мирослава, да жену свою Мирославну – набегали в глазах его слёзы, и шептал он:

– Ничего, ничего – мы ещё посчитаемся. Ты меня бурей не испугаешь – я теперь тоже кой–какое колдовство ведаю.

Вот наконец котомка была собрана, Дубрав пристроил её на спине – на пороге на прощанье поклонился своему жилищу (впрочем, чувства свои сдерживал – считал, что и так уж непростительно расчувствовался). Он уже повернулся к двери, собирался её открыть, как она сама резко распахнулась, бешено взвыл ветрило, вихрясь ворвался плотный веер колких снежинок; вслед за ним – сразу же ещё один. Из рокочущего полумрака (который всё густел, в черноту обращался) – шагнуло к Дубраву, такое чудище, что при одном виде его многие впечатлительные люди пали бы в обморок. Тем не менее, чудище это было женского пола и звалось Бабой–Ягой..

С давних времён Баба–Яга и сёстры её – враждебно относились к человечьему роду; и тому были свои причины – ведь и люди, для которых облик этих лесных колдуний был совершенно неприемлем, проклинали их, гнали их; а когда одна из сестёр была зарублена Иваном–богатырём, то Бабы эти объявили людям настоящую войну, и действительно свершили много злодейств: и не зря говорили даже, что уносили они малых детишек, да поедали их… Дубрав был тем человеком, который впервые за долгое время, сошёлся с Бабой–Ягой; впрочем и с ним, как и со всеми, была она весьма груба; и вот теперь, вцепившись одной своей кряжистой ручищей, с длиннющими костяными пальцами в косяк двери, другой ручищей оттолкнула Дубрава обратно в жилище, и тут же завизжала своим, похожим на скрежет несмазанных петель голосом:

– Далеко ли собрался?! Один нормальный из всего этого проклятого племени, и то на гибель пошёл?!..

Её изгибающийся к самому потолку носище, её выпученные чёрные глазищи – всё это пребывало в неустанном, ворожащем движении; и даже выступающий из пасти жёлтый клык – и тот подрагивал, и, казалось – вот сейчас вцепиться в Дубрава. А старец отвечал Яге:

– Я уже всё решил…

– Ни за что, ни про что погибнешь…

– Ну, хоть какая–то польза от меня будет. А жить дальше – спокойно жить, и знать, что не сделал всё, что мог сделать для этих ребят; нет – так не смогу.

– Что они тебе сдались?..

– Пойми – глядя на них – своих детей вспомнил… Зря ты, Яга так плохо к людям расположена. Конечно попадаются среди них и плохие… Но девушка эта, Оля – она же Солнышко, она же как весна вся любовью сияет. А в юноше этом Алёше – тоже великие силы дремлют. За своими детьми не уследил – грех мне конечно великий; но хоть этим помогу… Некогда мне с тобой говорить, и так уж тьма времени утеряна. Прости, прощай, не поминай лихом… – и уже направляясь к двери. – А лучше бы помогла – хоть ступу бы одолжила.

– Ступу?! – скрипуче взвизгнула Яга. – Как же – понесёт тебя, человечка моя ступа!.. Да и ветер вырвет…

– И то правда. Ну, стало быть прощай… Крак, идёшь со мною?..

Конечно древний ворон слетел со своего насеста и устроился на плече Дубрава. А когда Старец вновь раскрыл в бурлящую северным ветром и снежными полчищами ночь, то совсем поблизости прорезался звон колокольчиков, и вдруг вырвалась из тёмного, стремительного кружева тройка – в санях стоял отец Алёши – Николай–кузнец; матушка сидела рядом, заплаканная – увидев Дубрава, она заголосила:

– Алёшенька из дому ушёл! Вместе с Ольгой ушли! Помогите вы нам!

Николай старался говорить спокойнее, но и его голос дрожал:

– Мы уже носились по дороге к Дубграду – никого не встретили. Кроятся они от нас, верно… А сейчас буря эта началась… Помогите вы нам, если можете…

– Ну, хорошо, что вы приехали – а то уж думал, пешком мне что ли идти…

Когда Дубрав взбирался в сани, за спиной его протяжно загрохотало, заухало, затрещало, и разодранная чёрная тень, сразу растворилась в снежном мареве. Алёшина мама, хоть и поняла, что – это была Баба–яга – пребывала в таком страшном волнении за своего сына, что даже и не испугалась, и не удивилась.

Вот Николай–кузнец взмахнул вожжами, и тройка понесла – в одно мгновенье растворились во мраке очертания корня – и Старец невольно вздохнул – он знал, что видел его в последний раз…

* * *

А утром, когда Алёша был разбужен, было так:

– Ох, сынок, – говорила мать, – опять ты меня напугал, я подошла – гляжу на тебя, а ты весь бледный–бледный и губы у тебя белые! И холодный и недвижимый…

– Да ладно! – выдохнул Алеша. – …Что ты ко мне как к маленькому. Холодный и холодный – согреюсь сейчас.

Говорил он раздражённо, и действительно чувствовал раздражение: зачем это она выдернула его из сна, да в такой ответственный момент, когда он проползал по каменному щупальцу, над обрывом.

– А на груди то у тебя что – ушиб что ль какой–то?.. И холодом то каким веет…

Алёша выгнул шею, и обнаружил, что рубашка была расстёгнута, и вздымался над сердцем синий нарост – и чувствовал он как колет сердце медальон:

– Да что ты, право следишь за мною! Отставь!..

Алёша поддался порыву злобы, и в глазах его стало темнеть – со стороны же казалось, будто дикий, холодный пламень там вспыхнул. Взгляд его метнулся по горнице, и остановился на платочке, который лежал на подоконнике в розоватом сиянии восходящего дня – снова кольнуло сердце, но уже по новому, не злобой.