Дмитрий Щербинин - Пронзающие небо

– Вотш. Рашводите в воде и кипяшите. Кашдый день по штакану…

В это время Алёша подбежал к воеводе и, схватив его за рукав, с мольбой в голосе и со слезами в глазах воскликнул:

– Если вам нас действительно жалко, так прошу: отпустите нас, пожалуйста!.. Поверьте нам, – опустив голову, проговорил Алеша.

– Рад бы поверить, и отправлять бы вас в Белый град не хотел. Есть на то некоторые причины… И выпустил бы, если б не Добрентий …

И вновь леденистой своей, мучительной хваткой вцепился в Алёшино сердце медальон. Порывистым движением юноша схватился за этот неприметный под одеждой нарост на сердце, и, почувствовав леденистый холод, который иглами его через ладонь пронзил, заскрежетал зубами, и вскрикнул:

– Да что мне этот ваш Добрентий, а?!.. И вообще, кто вам дал право удерживать нас, а?!.. Кто вы такие, чтобы человека свободы лишать?!..

Леденистые жала разбежались по жилам, по всему телу – Алёшу уже прямо–таки трясло от злобы, он сжал кулаки и стал наступать на массивного Илью–воеводу. Из коридора глянул солдат, но воевода махнул ему рукой, чтобы не вмешивался. Алёша был уже в шаге от него, и верно толкнул бы, и к двери попытался бы пробиться, на Илья просто положил свою ладонь на его костлявое плечо, и ладонь оказалась такой тяжёлой, что Алёша прогнулся, и, верно упал бы, если бы сзади не подоспела Оля, и не подхватила бы его за плечи.

Воевода возвышался над ними, и вглядывался в них так пристально, с таким изумлением, будто в первый раз видел:

– …Я конечно почти уверен, что вы не разбойники… Но вы очень–очень необычные.. Пожалуй – самый необычные, каких мне доводилось встречать. Чувствую ведь, что какая–то значимая тайна лежит на ваших сердцах…

И тут Илья сделал неожиданное движение, и дотронулся ладонью до того нароста на сердце, который до этого согревала поцелуями Оля.

– Та–ак, без волшебства здесь, стало быть, не обошлось…

– Не ваше дело! – прямо–таки рявкнул Алёша, и, верно даже бросился бы на воеводу, и ударил бы его, если бы Оля не удержала его.

– Алёшенька, миленький, вспомни–вспомни, что говорил…

– Ну да, ну да… – зашептал юноша…

А в следующее мгновенье Алёша уже вырвался, и оказался возле маленького, зарешёченного окошка. Окошко было украшено тончайшей ковкой ледовых узоров, но по пробирающемуся через них освещению можно было догадаться, что сейчас предвечерний час. Алёша прямо–таки впился пальцами в эту решётку, вдавился в неё лицом; и вдруг его тело стало передёргиваться, и всё сильнее и сильнее передёргивалось, и прямо–таки выворачивали его рыдания.

Оля бросилась было к нему, но юноша почувствовал это движенье, резко обернулся к ним – лик его был страшен; даже воевода невольно вздрогнул – только сильнейшее, несвойственное в общем то юности душевное страдание, могло так сильно исказить черты.

– Не подходи. Оленька, заклинаю тебя – не подходи! Не подходите! – взвыл он волком – на вопль этот из коридора снова взглянул солдат, и где–то в отдалении звучавшие до этого разговоры смолкли – там тоже прислушивались. – …Поймите. поймите – я так страдаю, а вы задерживаете меня!.. Меня ж там друг ждёт, он в такую беду попал, в такую… Да вы даже и представить себе такой беды не можете, не можете, не можете!..

Алёша вцепился в своё лицо руками – видно, хотел скрыть свои рыдания, но конечно же тщетно – они и стонами, и слезами между пальцев пробивались.

– Мошет быт, ушпокоителное лекарштво? – предложил лекарь.

– О нет! – выкрикнул Алёша. – Этим от той боли не спастись! Нет! Нет!..

Никто и не заметил, как из коридора шагнул Добрентий–судья – он слышал последнюю часть Алёшиных выкриков, и лицо его стало ещё более суровым, каменно–непроницаемым, нежели прежде. Когда Алёша стенал всё тише и тише, «Нет, нет, нет» – он обратился к Илье:

– Вот видишь – а ты ещё хотел их выпускать!.. Уже не важно – относится он к разбойникам Соловья или нет. Человек этот может быть опасным; если – нет, ошибаюсь – сам первый попрошу и у него и девушки прощения, как смогу – искуплю. Но пока не доказано – извольте отправить его в Белый град вместе со Свистом, если уж вам так угодно отправлять этого разбойника не дождавшись…

– Угодно, угодно. – нетерпеливо перебил его Илья. – И ещё раз скажу – сегодня же.

– Сколько в охрану пошлёшь?

– Двадцать клинков.

И тут взвился из глубин коридора вопль Свиста, который во всё это внимательнейшим образом вслушивался:

– Мало, мало – воевода!.. М–А–Л–О!!! – разразился дикий его, похожий на какой–то охмелевший гром хохот. – Давай полсотни! Нет, что там – сотню!!! Да хоть всех своих людишек снаряжай – всё равно отобьёт меня Соловей!

И тут засвистел Свист. Да – не даром он получил своё имя: этот пронзительный звук прямо–таки вклинился в тела, и, казалось, что стены дрожат, трещинами покрываются.

Подождав, пока свист пройдёт (а он долго–долго, минуты две тянулся, дребезжал), Дубрав совсем негромко обратился к Илье:

– Двадцать – действительно мало.

– Зато – это надёжнейшие люди. – поглаживая всё ещё звенящие уши, нахмурившись проговорил воевода. – …Через пару часов будьте готовы к выезду…

А потом Алёша и Оля остались одни – тюрьма была погружена в безмолвие, казалось, весь мир уже умер, и только где–то потрескивал факел – правда звук этот был настолько тихим, что, казалось – он рождался в сознании.

Алёша медленно прошёл к лежаку, устало опустился на него. Оля села с ним рядом, взяла его руку, целовал её.

Оля поцеловала его в лоб, и долго–долго согревала этим нежнейшим, тёплым поцелуем; Алёша лежал недвижимый, восково–бледный, словно мертвец в гробу. Оля подумала было, что он заснул, склонилась, чтобы ещё поцеловать его в лоб, но когда сорвалась с её ресниц большая, тёплая слеза, когда пала на Алёшин лоб, и покатилась по небу, то этот, за мгновение до этого такой напряжённый, натянутый лоб, вдруг весь пошёл крупнейшими морщинами – на лоб старца стал похож; и снова распахнулись очи, и полилось вместе со стремительными словами раскалённое, исступлённое дыхание – такое дыхание могло быть только у тяжело больного человека:

– Понимаешь ли – вот сейчас должен погрузится в этот Мёртвый мир. Да что «сейчас» – уже давным–давно должен был это сделать, а всё никак не могу решится. Ну не могу, и всё тут! – Алёша перегнулся и зарыдал. – Оленька, меня там друг ждёт, а не могу – к этим жёлтым ликам, не могу, не могу…

Он уткнулся ей в плечо, а она заботливо гладила его по голове и по спине, шептала какие–то нежно–материнские, успокаивающие слова.

– Оля, придай мне сил… – голос Алёши дрожал.

– Хорошо, хорошо, Алёшенька, сейчас, сейчас…

– Оля?..

– Да?.. – совсем уж тихим, воздушным шёпотом спросила она, и склонилась низко–низко обвивая, обнимая его своим тёплым молочным дыханием.