Дмитрий Щербинин - Пронзающие небо

Тут Дубрав поклонился Тимофею, а тот, держась за свою густую рыжую бороду, отвечал таким же поклоном.

– …Сердце твое совсем не билось… Оля не могла заснуть – все сидела рядом с тобой, дыханием согревала, звала… Несколько раз от усталости падала в обморок, но и в таком состоянии – всё равно звала. Я Молил её отдохнуть, но она не могла оставить тебя ни на мгновенье… Теперь это позади – сегодня чудесный день, Весна! – и мы вынесли тебя из избы на лесную поляну. Ты лежал весь синий, ледяной, но солнце ласкало тебя своими лучами, а из глаз Оленьки падали на тебя золотистые слёзы. Словно живую воду она лила, а потом взяла твою руку и позвала по имени – шепотом звучал ее голос и в тоже время… Я никогда за всю свою жизнь не слышал, Алеша, ничего подобного, мой голос против её шёпота – что шелест травинки, против громового раската…

По щекам Алеши катились слезы, но он не смахивал их и они падали в зеленую траву:

– Да, да, – выдохнул он из себя, – я слышал: этот шепот достиг Мертвого мира, он мне дал сил, а потом…

– А потом она взяла тебя за руку и рука ее показалась мне всеми лучами солнца собранными воедино…

– Да, – плача говорил Алеша, – она меня вернула из кошмара. Верно! Ее ручка словно солнце осветило тьму… Она… она…

Он не договорил, а…

* * *

…Вздрогнул от холода, оглянулся. Позади – чёрная, мётров десяти в высоту стена, заканчивающаяся острейшими, на отточенные лезвия похожими зубцами. В стене – довольно узкий проход, в окончании которого скорее угадывалась, нежели действительно видна была гладкая зеркальная поверхность… и выкованный из чёрного металла страж, который сидел у грани этой поверхности.

– Так значит – это правдой было… – пробормотал Алёша и вздрогнул, огляделся по сторонам – увидел какие–то массивные, мрачные формы, но ещё не осознал, что представляют они – Чунга высматривал – его нигде не было. – Чунг! Чунг!! – закричал из всех сил, но вопль тут же умер в тяжёлом, леденистом воздухе – и только вой вьюги откуда–то послышался. – Ну – это ещё ничего и не значит. Может – он сейчас в том мире; может – с родителями своими сейчас на север пробирается. Надо только подождать…

Алёша собирался выискивать такое место, на котором можно было бы поудобней устроиться – сидеть и ждать, когда же он появиться. И тут голос знакомый:

– Нет надобности ждать, Алёша. Видишь – теперь научился правильно произносить твоё имя. Да – нельзя терять времени. До Врат ещё так далеко.

– Жив! – счастливо воскликнул Алёша, и даже выступили в его глазах слёзы. – Я ведь знал, что жив… Только где же ты?

Он оглядывался, даже и шагал то в одну, то в другую сторону, и всё ждал, что сейчас выступит Чунг, или не совсем Чунг, а тот, слитый с неизвестным, спасённым, но всё равно – милый друг, и Алёша знал, что будет просить у него прощения, и что прощение получит, и был счастлив этим – ведь такая тяжесть с плеч падала… Однако Чунга нигде не было видно.

– Да где же ты?!

– Прямо над тобою…

Алёша вскинул голову, и невольно присел, тихо вскрикнул – метрах в двух над его головою, мерно покачиваясь, словно наполненная солнечным сиянием дымка над поверхностью спокойных вод, покачивалась светоносная вуаль. У вуали не было ни рук, ни ног, ни каких–либо черт лица – просто свет, однако же Алёша сразу понял, что – это Чунг и есть. И первый его вопрос был:

– Что с тобою?

– Просто прежнее моё тело оставлено. Но не стоит волноваться, тосковать; видишь – я же не волнуюсь и не тоскую. Объяснения здесь излишни – они, вместе с моим телом, принадлежат прошлому. Впереди же ждут Врата…

– Да – действительно, не нужно никаких объяснений… Ведь – это я тебе предал…

Алёша поднялся и пошёл вперёд…

Вскоре перед ним открылась новая картина – картина мрачная – захватившая его. Представьте себе, что есть некий прозрачный купол, метров ста в диаметре; и за прозрачными стенами этого куполами рвется в нескончаемой круговерти сильнейшая метель. Снежинки либо несутся по краю, либо исчезают у этой незримой черты, но тут же на их месте появляются новые; так же и сугробы – кажется, что нарастают, но на самом деле – по истечении некоторого времени постепенно оседают неведомо куда. Конечно от метели воздух тёмен, но всё же можно разглядеть, что в центре купола высится исполинское, уродливое, точно разодранное, тёмное древо; тысячи перекрученных ветвей отчаянно дёргаются и скрежещут так, будто они металлические…

И тут, из глубин этого купола прорезался крик. Алёша думал, что выдержит эту запредельную тоску (ведь он же, казалось бы, подготовился к этому); но нет – такого глубокого, щемящего отчаянья ему ещё не доводилось слышать. Казалось, человеческие чувства не могут дойти до такой пронзительности, до такой силы; казалось – это сама преисподняя, истосковавшись по свету, возопила, зовя его в страшных, исступлённых потоках; каждое слово было наполнено бессчётными часами горчайших рыданий, каждое слово кровоточило:

– Приди! Приди! Где ж ты?! Приди!!!

Вот Алёша собрался, сделал шаг вперёд – купол не сдерживал юношу – его словно бы и не было. И всё, что чувствовал и видел потом Алёша, казалось ему уже виденным и прочувствованном прежде, в каком–то далёком–далёком, почти полностью позабытом сне…

…Он, согнувшись от леденистого северного ветра, с упорством делал шаги – всё вперёд и вперёд. Из клубящегося, волками воющего, стегающего ледяными хлыстами снежинок воздуха проступали расплывчатые очертания сугробов, он увязал, спотыкался, падал, погружался в леденистую, тёмную поверхность лицом, и переставал что–либо видеть. Чудилось, будто огромная тяжесть – горные утёсы – наваливалась на его плечи, и он стенал, и он не мог хотя бы немного пошевелиться, но только чувствовал огромную, ни с чем несравненную боль, которой было пропитано всё вокруг и в нём самом. Он рыдал, но и понимал, что рыдания его тщетны, и слёзы сразу же обращаются в ледышки… Горькой и мучительной была эта дорога, но всё же и ей, как и всякой иной дороге в конце концов настал конец.

На Алёшу вновь навалился этот горчайший, нечеловеческий вопль: " – Приди! Где ж ты?! Приди!!!..» – но теперь он разразился совсем близко – так что показалось, будто на расстоянии вытянутой руки разверзалась ревущая, затягивающая его в бездну воронка. Если бы не это, благодатью согревающее его чувство – Алёша без всякого сомненья не выдержал – развернулся, да подгоняемой метелью, бросился бы назад. Но с этой поддержкой он выдержал, и остался на месте, и даже решился позвать негромким голосом:

– Эй, кто здесь?..

Несмотря на то, что слова эти были тут же подхвачены и унесены громогласно взвывшем ветрилом, они всё же были услышаны тем, к кому обращались; и вот уже вскочила, метнулась к Алёше некая расплывчатая, почти бесформенная тень… Однако то, что это тень тут же было оспорено – жёсткие, словно железные, пальцы сомкнулись на его плечах, сомкнулись словно клещи. Над ним склонилось нечто, но лица Алёша не мог различить; казалось, что за некое невообразимо долгое время черты попросту были снесены ветром. И этот некто выл: