Дмитрий Щербинин - Спящие боги

И долго любовался этой красою Творимир, долго и полной грудью вдыхал воздух – после ледяных склонов, после кровавых городов, воздух этот был воистину целителен. Он все не мог налюбоваться на гармонию природы, хотел, чтобы прежнее, безумное полностью смылось. Склонился над ручьем, умылся и испил его студеной водицы.

Обернулся – там чернела пещера, вниз уходила обвитая мхом лестница. Он уже знал, что обратно пути нет – путь к источнику знания перегорожен…

Тогда повернулся к долине. Только теперь заметил, что со всех сторон окружали ее высочайшие горы – ни единого ущелья; но неприступные, почти отвесные стены. И белели на их вершинах вечные снега. А потом увидел город: несмотря на удаленность, в два, а то и в три десятка верст, можно было разглядеть отдельные дома, и особенно центральный, высящийся на холме дворец. Город резко контрастировал с цветущий долиной, и темно–оскаленными очертаньями напоминал израненного и озлобленного хищника.

И Творимир сказал:

– Из этой долины мне не уйти. Стало быть, придется иметь дело и с этим городом…

И по маленькой, приваленной каменным крошевом тропке, он пошел вниз.

Спуск был долгим, но из–за чистого воздуха и веселой звонкой песни горной реки – вовсе не утомительным.

Вот и затеплилась под ногами земля. Творимир даже снял обувку – шел, и наслаждался ее приветливой мягкостью. Руками вел по цветам и травам – они благодатно шелестели – приглашали полежать.

Творимир воспользовался этим приглашением, улегся и, глядя в лазурную высь, прошептал:

– Неужели и здесь есть какая–то боль? Судя по этому настороженному городу – да… Но, господи, зачем устраивать какую–то боль, когда кругом такая красота! Благодать какая… И ничего–ничего мне больше не надо. Нет – не пойду я в этот город… Здесь останусь…

Так он лежал на земле, кругом шелестели травы, а в бездонных тайниках неба пели птицы… В безмятежности пролетели часы, и вот уже темнеет небо. Неописуемыми оттенками старого золота перекинулся закат, а у грани одинокого, задумчивого облачка покоем дыхнула первая звезда.

И усмирились дневные ветры. Пришла та дивная, живая тишина, которую не хочется нарушать ни словом, ни громким дыханьем. Творимир лежал и слушал тишину.

И вот в этой тишине лениво, медленно забухали конские копыта, и жалобно заскрипело несмазанное колесо. В унисон зазвучали два сонных голоса:

– …и теперь старый Лорен не отвертится…

– Лорен всегда отвертится. У него же, знаешь – мозгов палата.

– Его мозги – его проклятье. А было бы мозгов поменьше – не изобретал бы свои дьявольские штучки… Ты, вот, говоришь – вывернется, а как же он вывернется, ежели схвачен с поличным; и есть высочайшая бумага об его аресте.

– Высочайшая?.. Что – от самого…

– Ага – от самого Бригена Марка.

Творимир насторожился. Он беззвучно перевернулся на живот, приподнялся, осторожно раздвинул травы.

Оказывается, поблизости проходила разлитая недавними дождями проселочная дорога, по дороге этой тащилась дряблая, облезлая лошаденка. Воз, в которой она была впряжена, явно был лошадке не по силам: она совсем истомилась, и понурила голову. На возу сидели бородатые крестьяне, в ветхой, бедной одежде, но с оттопыренными, пивными животами. На телеге высились бочки.

Несмотря на то, что Творимир довольно высоко высунулся – крестьяне не заметили его – они были едва не ли не более сонными, чем лошадка, и клевали носами.

– Да–да… – зевал один. – От самого Бригена Марка. С ним, знаешь – лучше шуток не шутить. Говори о ним только почтительно, и все такое…

– Бедный, бедный Лорен, что с ним будет! А–ах… – зевок.

– Будто не знаешь, что будет. Закуют его в цепи, да в подземелье. Там всю душу вытянут.

– А, если на кого–нибудь из наших под пытками наговорит?

– Лорен не наговорит – он, хоть и старик, а духом крепок.

– А потом его сожгут?

– Да, конечно.

– Надо будет выбраться в Бригеград, поглядеть на него в последний раз…

Воз уже довольно далеко отъехал, и Творимир едва различал слова. Тогда он, пригибаясь, устремился следом. Он выбежал на дорогу, и, ухватившись за торчавшую сзади деревянную скобу, подтянулся, запрыгнул, укрылся в каемке за бочками. Пока он хотел оставить свое присутствие в тайне – узнать, как можно больше, и уж тогда решать, как действовать дальше.

С запозданием в полминуты один крестьянин заявил:

– А мне показалось – кто–то на телегу запрыгнул.

– А–ах… – зевнул второй, – вот именно, что показалось.

– Сейчас я погляжу…

Творимир согнулся в три погибели, и вжался в бочку – почувствовал, что от нее идет винные дух. Крестьянин, кряхтя, и бормоча проклятья, поднялся, и ухватившись рукой за край бочки глянул назад, на дорогу. Край его волосатой руки навис над Творимиром.

– Не–а, никого нет… – облегченно вздохнул он и, кряхтя, уселся на прежнее место.

– Ну, а я тебе о чем говорю, а ты: «погляжу», «погляжу».

– А ты вспомни, историю и Михелем–пустозвоном. Он тоже вез вино в бочках. Помнишь, куда вез то?

– Ко двору Великого Судилища!

– Ага. И доверили ему дорогущее столетней выдержки вино. И что же: как ехал лесом запрыгнул к нему на воз ученый волк. А Михель и не заметил – ветки на деревьях считал. Волк на то и звался ученым – почуял, какой запах от бочек шел, клыками затычку у одной из них ухватил, да и выдернул. Вино ему в пасть и хлестнуло. Он пьет–пьет и никак напиться не может. Приехал Михель, к нему Судьи выходят. Он, говорит – так, мол и так – вот привез, как и уславливались, а теперь, извольте, денежку. И тут все слышат – громкий–прегромкий храп. Глянули, а в телеге – волк ученый спит, пузо у него от вина раздулось. Ну, конечно Михель, побледнел, затрясся, на колени пал, молит, чтобы его помиловали. Ну, в других бочках вина еще достаточно было, потому Судей это только насмешило. Велели они Михелю всыпать сто плетей, да гнать пинками. Легко отделался!

– Да брешет этот Михель! Небось сам не удержался, и вино выдул. А то – «ученый волк», да где ты таких волков видывал? Таких и в природе не бывает… И вообще – черт с эти Михелем, давай лучше думать, что мы говорить будем.

– А ты ничего не придумал?

– Нет. А ты?

– Я тоже. Э–эх… А славно погуляли!.. Сколько мы выдули?

– Полбочки – не больше.

– Ну, стало быть, эту бочку только в конце подадим. Они уже такими «хорошенькими» будут, что и не заметят ничего.

– А как их Маргарита окрутила!

– Да, уж. Ты вспомни – прискакали к нам – с дороги злые, ругаются, плетьми бьют, разве что не рычат. Так бы и увезли нашего Лорена в первый день, и болтался бы он уже на дыбе. Так она их окрутила, ласковыми разговорами к себе в дом заманила – так у нее и сидят, никого не тронут. Будто и подобрели даже.