Ника Ракитина - Крипт

— Верно. Уже не горит. Ладно, давай в Паэгли. Вы молитесь, святой отец, а я насчет гроба распоряжусь.

К утру гроза закончилась, но дождь не стихал, только по-летнему звонкий ливень перешел в затяжной осенний дождик, глухо шепчущий в поредевшей, но все еще зеленой листве. Под таким грибы идут в рост. Тяжелое серое одеяло облаков слегка разошлось, показывая желтоватый просвет. Но мир был мокрым насквозь, отсыревшим, текучим, и обломанные ветки сыро блестели коричневым среди жирной зелени.

Кони скользили на глине, тележные колеса, проворачиваясь, тянули за собой вязкую грязь. Уныло повесили носы всадники. Гроб везти в неблизкий свет и в хорошую погоду еще то удовольствие. День прошел без происшествий. Пообедали, не слезая с седел, чтобы не промочить их кожу. И на ночлег остановились в мокром лесу. Кругом капало. Костер шипел и норовил потухнуть, тянул горьким дымом, ел глаза. Коней расседлали, спутали. Завернули в попоны седла и сбрую, засунули под телегу. Срядили шалаш из мокрых лапчатых веток лещины и сидели под крышей, завернувшись в отсырелые плащи. Не устали. Но говорить не хотелось. Пошла по кругу баклажка с медом. И жить вроде стало веселее. Хотя и не сильно.

— Эх, бабу бы… под бочок… для тепла…

— Так чем тебе та нехороша? — один из стражников, хмыкнув, кивнул на неструганый сосновый гроб.

— Тю, — второй завертел шеей в железном ожерелье, тревожно перекрестился. — Не говори так. Грех.

— А чего? И жила не славно, и померла нехорошо. А! Шучу я, — первый подмигнул. — Ты что, не понял? Да не боись, покойники не встают.

Самый старший из стражников, сидящий на отшибе, как корову за вымя, подергал себя за седые длинные усы. Протянул рассудительно:

— Всяко бывает…

— Так дон Ивар святой, — возразил веселый, — а это — ведьма.

— То-то и оно… Как с сестрой не повезет — всю жизнь мучиться.

Веселый хмыкнул:

— А когда с женой?

За костром в кустах под легкой стопою хрустнула веточка. Пугливый перекатился через спину, наставляя рожон. Седовласый потянул меч из ножен. Веселый выхватил головню из огня, замахал перед собою:

— Выходь! Выходь, а то ударю!!

— Не надо, дяденька…

Из кустов выпала девушка — вроде даже знакомая — в белом чепце на пружинистых косах, в полосатой юбке, черном лифе на шнуровке и сорочке с вышивкой. За спиной болтался плащ. На локте девушка несла плетеную кошелку, из которой торчали мокрые пучки травы.

— Ох, слава те, Боже, — вздохнула она глубоко и огляделась. Веселый подстелил ей попону поверх бревна, на котором коротал стражу. Девушка подобрала юбки и села. — И куда это меня занесло, люди добрые?

— А куда шла?

— У, нашла кого дядькой честить!..

— А мы разве добрые?

Девчонка покивала пальцем, указала на настангские гербы с молодиком на подмокших сагумах:

— А разве нет? За молоком для князевны пошла и заблудилась.

Старший сощурился:

— Вроде верно. Видел я тебя в замке. Только ж разве в Настанге коров своих нет? Или там коз?

Девушка захохотала:

— Особое молоко надобно — чтобы лицо белить, — выразительно разворошила траву в кошелке. — Да, меня Сабиной кличут.

Стражники тоже засмеялись, назвались. Всем словно стало легче дышать.

— Сабина, верно, — старший завил ус вокруг мезеного пальца. — Я тя еще по войску помню, лекарка. Нарыв ты мне резала, и ладно! Теперь нога — как новенькая, — молодецки притопнул он.

— Ага, — кудреватая улыбнулась.

— Что ж одна бродишь? Не страшно?

— Днем — нет. Звери сытые по осени.

— А люди?

Сабинка пожала плечами:

— А я счастливая. На вас вот выбрела. Не прогоните?

Веселый ухмыльнулся, подбираясь по бревну:

— Еще и согреем…

Пугливый помрачнел:

— Не слушай его. Ложись в шалаше. Ночуй. Только…

Сабина повертела головой, увидала телегу с задранным дышлом и груз на ней:

— Везете что? В Настанг? Тогда нам по дороге.

Пугливый закрестился:

— Везем. Да не туда. Покойницу хоронить.

— Ты голодная? — спросил старик. — Поешь с нами — да спать. Поутру дорогу укажем. Напрямки до столицы версты четыре. Да башни видны, не заблудишься.

Сабина деловито достала из кошелки узелок с салом и хлебом и тыквенную бутыль. Поднесла к общему столу. И о грузе больше не спрашивала.

Все солидно закусывали, бутыль пустили по кругу. Минут через десять стражники начали клевать носами, вздергивались, упираясь в перекладины копий, но сон завладевал ими все сильнее. И к концу получаса полянку огласил дружный храп. Тогда Сабина легко поднялась с места, прихватила воткнутый в бревно топорик и подошла к гробу. С немалым усилием поддела и сдвинула крышку. Глядя на «покойницу», закусила губу. Ни малейшего желания не было Гражину оживлять. Еще тогда, когда подавала в оконце сонное зелье, думала: забыть, не явиться. Всем лучше будет: и ей, и князю. Не будет ужас висеть над душой. Но едва развиднело, нагрузила кошелку необходимым и метнулась в лес, кралась за телегой и всадниками, дожидаясь удобного случая. Господи, надоумь, просвети… Верпея-пряха, мне ли быть ножом, рассекающим твою нить, отпускающим падать черную Гражинину звезду?

Словно отвечая, сжались в кулаки тучи над головой, припустили ливнем. Сабина пожалела, что сбросила плащ. Одеться, что ли? Стражники долго будут спать… Холодная, как мрамор, Гражина лежала в гробу. Небось, набила синяков… очнется — заболят. Резко, чтоб не передумать, ведьма зубами выдернула пробку из пузырька и, ножом разжав «покойнице» зубы, стала капать едкую влагу в провал рта. Какое-то время ничего не происходило, потом Гражина дернулась, закашлялась и, чтобы не заорать, до крови вцепилась зубами себе в ладонь. Сабина сунула пузырек за пазуху и придержала монахиню, чтобы не разбилась. Когда колотун прошел, помогла спустить ноги из гроба. Гражина смотрела на ведьму со странным выражением, молчала. Посидев, сползла с телеги, стала на шатающихся ногах.

— Придумай… что внутрь положить — чтобы гроб легче не стал? — прошептала Сабина. — Мешок, булыжник какой?

Вроде было дуновение у затылка, но ведьма просто не успела оглянуться, и рухнула в гроб лицом вперед, когда Гражина обухом топорика тюкнула ее по темени.

— Чего тут думать? Тело… на тело…

Монахиня, хихикая, переждала прилив слабости, стащила с ведьмы одежду, оделась в нее сама, а после, по-старушечьи кряхтя, перевалила Сабину в гроб целиком и приколотила крышку.

Глава 41.

1492 год, сентябрь — > 1493, май. Настанг и окрестности.

Майка собиралась лежать на спине, крепко зажмурившись, стискивая зубы, представляя Боларда. И прокачавшись всю ночь на бешеных качелях, царапаясь и крича от счастья, сосками упираясь в зенит, села среди скомканных простыней и зарыдала, уязвленная предательством собственного тела. Короткая пушистая коса гладила выступающие позвонки на согбенной спине, словно стараясь девчонку утешить. Стучался в стекла и крышу дождик. В опочивальню сквозь сплюснутые окошки точился седенький рассвет. В нем проступала резная мебель, медвежьи и волчьи шкуры на полу, пузатые цветочные вазы. Горько, как дым от сжигаемых листьев, пахли круглые хризантемы. Напомнили об осени, о школе, об одноклассницах… которые и думать не думают, что той — обычной — жизни для Майки больше нет. И Боларда нет. Она навсегда чужая жена, венчанная! Девчонка заколотилась, уткнувшись лицом в колени.