Тиа Атрейдес - Песнь вторая. О принцессе, сумраке и гитаре.

Для пущей надежности Лунный Стриж аккуратно отрезал Пророку голову собственными когтями, больше похожими на длинные кинжалы, попутно возмутившись столь неудобной для нормальной жизни формой рук. К его удивлению, стоило ему подумать о том, что лучше бы обыкновенные пальцы, руки вернулись к изначальной форме. Весьма кстати — засунуть голову Пророка в заплечный мешок с помощью десятка острейших кинжалов вряд ли кому-нибудь бы удалось. Облив тело ламповым маслом и гномьей водкой, нашедшимися тут же, Лунный Стриж с сожалением кинул последний взгляд на гитару, отрастил снова когти и опрокинул горящую лампу.

Он взлетел вместе с первыми языками пламени, прорывая крышу шатра, и издал самый противный и душераздирающий не то крик, не то вой, подобающий настоящему демону. Получилось неплохо — проснулись все, вплоть до деревенских собак, поддержавших благое начинание солидарным воем. Внизу суетились фигуры в белых балахонах, пинками и криками поднимая растерянных разбойничков и пытаясь затушить пылающий шатер. Лунный Стриж завыл ещё разок, чтобы привлечь внимание публики, и, заложив крутой вираж, чуть не врезался в ближайшее дерево. Демоновы крылышки плоховато слушались с непривычки, но исправно держали в воздухе. Для его задумки же требовалась хорошая маневренность, так что с очаровательными крылышками пришлось пока распрощаться. Он спрыгнул на землю и сосредоточил свое внимание на носителях белых тряпок. Их оказалось не так уж и много, всего десятка четыре. Правда, за последними двумя пришлось немножко погоняться. Они успели-таки сообразить, что явившиеся за Пророком демоны собираются захватить к Хиссу и всех его верных приспешников, но вот убежать достаточно далеко уже времени не хватило.

Оглядев напоследок учиненный разгром и разбегающихся в панике бандитов, Лунный Стриж подобрал упавший мешок, выцепил из кучи барахла у одного из непогасших костров кусок рогожи и завернул голову в него, обругав себя болваном безмозглым — кто же в здравом уме сует свежеотрезанную голову просто в мешок! Вся рубашка изгваздана, и вообще, что за вид! Вспомнив, что неподалеку есть река, Лунный Стриж снова превратился в демон знает что с крылышками, и, поднявшись над деревьями, довольно быстро её нашел. Устроившись на другом берегу, он старательно отстирал одежду, помылся сам и залетел на самое здоровое дерево, поспать немного. Как ни странно, в эту ночь ему снились светлые и приятные сны. Про беззаботных птичек и вкусных паучков.

Прохладные нежные пальцы тумана ласкали кожу, мокрая трава под босыми ногами щекоталась и мягко покалывала, рассветная тишина обволакивала, словно густые сливки… легкий ветерок колебал полупрозрачное белое марево, и, казалось, нет больше ничего — только туман и трава, трава и туман. Собственные шаги не были слышны в этой белой бесконечности, и лишь свежий запах реки — водоросли и кувшинки — и тишайший плеск волны подсказывали, что в мире может быть что-то кроме травы и тумана. Легкость, покой и радость ощущались здесь как единственно возможные чувства, сердце трепетало от восторга, и неудержимо хотелось танцевать… и сама собой рождалась невесомая, кружевная мелодия. Губы будто касались живого дерева флейты… но мелодия звучала просто так, кружась в воздухе и маня чистым вибрирующим и вздыхающим звуком, то справа, то слева, то со всех сторон сразу. Ни одна мысль не нарушала божественной пустоты растворения в природе, и не было отличия между дрожащими в воздухе нотами, туманом, рекой и собственным телом, парящим над травой.

Лучи восходящего солнца проникали сквозь молочную дымку, и в мире рождался ещё один цвет — золотой. И с золотом в тумане возникало тепло, принося с собой первое отличие. Белое и желтое, прохлада и тепло волнами мурашек касались и окутывали тело, даря чистое, яркое наслаждение. Молоко смешивалось с золотом, а затем разделялось, и двухцветные струи танцевали вокруг, вторя ритму шагов.

И вдруг они разделились совсем, оставив молоко на берегу реки, а золото на воде. А может быть, сама желтая река была расплавленным, текучим и звенящим золотом… и над ленивыми волнами плыл и трепетал голос флейты. Из рулад и трелей над водой возникал туманный силуэт, воздушный, невесомый и невыразимо прекрасный. Мелодия сплетала молочные нити, лепила их и наполняла жизнью. В какой-то миг бесплотный белый силуэт над золотом воды обрел душу, над рекой пронесся легкий удивленный вздох, и тихий счастливый смех зажурчал, подобно ручью. Длинные туманные волосы разметались в беге, прозрачные тонкие руки взметнулись навстречу медовым лучам, позволяя им облить всю хрупкую фигуру жидким теплым светом и наполнить молочный силуэт вспыхивающими, улыбающимися искрами. Она закружилась на месте от переполняющего счастья, выплескивающегося наружу мерцающим звоном, и остановилась посреди реки, попирая маленькими ножками зеркальную гладь, но не отражаясь и не отбрасывая тени. Свет струился сквозь неё, играя бликами и рассыпаясь мельчайшей пылью.

Он протянул руку, и золотая пыль осела на пальцы, светясь и покалывая. Он удивился, увидев, что его кожа не отличается цветом от солнечных лучей, и попытался поймать ещё один блик. И засмеялся, когда желтые искрящиеся струи принялись щекотать его с ног до головы, переполняя теплом и восторгом. Он стоял на границе тумана и света, запутавшись в высокой траве, и смотрел на неё, любуясь облачными переливами её движений. Он не мог рассмотреть её лица, но это не казалось важным. Её черты изменялись с каждым вздохом, с каждым взмахом ресниц… и он сам тоже чувствовал, как плавится и течет его собственная форма. Неизменной оставалась только суть — её, туманная и белая, и его, солнечная и золотая. Ему захотелось посмотреть, что произойдет, если снова смешать молоко и золото. И она шагнула навстречу ему, протягивая руки, приближаясь к границе тумана. И он пошел навстречу ей по блестящей поверхности воды.

Их руки соприкоснулись, даря волшебное ощущение, как будто растворяясь друг в друге, и по ним волной пробежали золотистые и белые блики, смешиваясь и разделяясь вновь. Они осторожно касались один другого, удивляясь и изучая, смеясь и танцуя. Она легонько дотронулась до его губ, пробуя тепло его дыхания, и вздохнула изумленно, словно обжегшись. Он поймал её руку и поцеловал снова, задохнувшись взорвавшимся внутри него наслаждением. Она снова засмеялась, и, встряхнув молочными прядями перед его лицом, нырнула в туман. На секунду он замер, не зная, как найти её — облако в облаке, молоко в молоке, но вкус её кожи горел на устах, и колокольчики её смеха манили за собой. Она была совсем рядом, её тепло дразнило и звало, и шлейфом за ней тянулся аромат речных кувшинок. Она кружилась и танцевала, и он танцевал и кружился вместе с ней, встречая невидимые в тумане руки, вздрагивая от случайного прикосновения её волос к груди, и прислушиваясь к её трепещущему дыханию… она запуталась в холодной траве и со смехом схватилась за него, и замерла, и ахнула тихонько от окатившего её жара. И он замер, услышав биение её сердца, и бережно привлек к себе, ощущая прикосновение её нежной обнаженной кожи, скольжение её волос, тепло её дыхания. Словно опаляющее пламя и пронзительный холод, словно нестерпимую боль и невыносимое наслаждение… и он знал откуда-то совершенно точно, что она чувствует всё то же самое. Он нашел устами её губы, пробуя на вкус и упиваясь её прерывистым дыханием, нежно дотрагиваясь и слегка прикусывая, касаясь языком и проникая вглубь. Он тонул и растворялся в ней, его пальцы запутывались в её волосах и изучали змейку выступающих позвонков, её руки скользили по его плечам и бедрам, настойчиво притягивали его голову, ложась на затылок и перебирая пряди, она приникала к нему все теснее, и его дыхание ускорялось, а сердце то замирало в падении, то оглушительно билось в висках. Он чувствовал каждую клеточку своего и её тела, как отдельные существа, объединенные одним стремлением, одним желанием. Со стоном оторвавшись от её губ, он, преодолевая её притяжение, на мгновенье открыл глаза, пытаясь, наконец, увидеть её. Но перед ним снова текли и отблескивал переменчивые облака. И горячее, живое, упругое облако терлось о его живот и ласкало влажными губами шею и ключицы, вздыхая и дрожа. И увлекало его вниз, на землю. Он подхватил её на руки, приподнимая и зарываясь лицом в бьющуюся ямку между шеей и плечом, и, опускаясь спиной на мокрую траву, уложил её поверх себя, целуя и прижимая её ещё ближе, испытывая невыразимый восторг от тяжести её тела и нежных, жадных прикосновений. Она обвивала его, ластилась и гладила его лицо, а он ласкал устами её запястье, касаясь языком тоненькой ниточки пульса. Не в силах больше выносить напряжение, он хотел привлечь её теснее, уложить на спину, но трава оплела его руки, не выпуская и позволяя двинуться, он оказался распят на земле. Он потянул руки, напрягаясь и пытаясь вырваться, но она засмеялась и снова приникла к его губам, ловя недоуменный стон. И снова её руки блуждали по его телу, лаская и дразня, а он метался и рвался из пут, и мог лишь бессильно рычать.